ГЛАВА IIСрывы

Я не испытывал депрессии, пока не разрешил, по большей части, все свои проблемы. Моя мать умерла за три года до этого, и я уже свыкался с этим событием; я уже издал свой пер­вый роман; я прекрасно ладил с родными; я вышел невреди­мым из мощного двухлетнего романа; я купил прекрасный но­вый дом; я печатался в The New Yorker.

Мою жизнь нельзя назвать особенно тяжелой. Большин­ство людей были бы счастливы, выпади им в начале игры мои карты. У меня бывали времена лучше и времена хуже — по моим собственным меркам, но просто спадами случившегося со мною не объяснить. Была бы моя жизнь труднее, я бы со-

всем иначе понимал свою депрессию. Но ведь у меня было до­вольно счастливое детство, с обоими родителями, которые ода­ривали меня любовью, и с младшим братом, которого они тоже любили и с которым мы вполне ладили.

В детстве я был несколько застенчив, страшился осрамить­ся на людях — а кто не таков? В старших классах я начал заме­чать за собой периоды неустойчивого настроения, в которых опять-таки нет ничего необычного в подростковом возрасте. Был период, в одиннадцатом классе, когда у меня появилось убеждение, что школьное здание, где проходили уроки (про­стоявшее почти сто лет), скоро обрушится, и мне, помнится, изо дня в день приходилось закаливать себя против этой стран­ной душевной смуты. Я понимал, что это чушь, и обрадовался, когда примерно через месяц все прошло.

Потом я поступил в колледж, где был блаженно счастлив и встретил множество людей, остающихся моими друзьями по сей день. Я занимался и развлекался изо всех сил, познал це­лый круг новых эмоций и новые горизонты интеллекта. Иног­да, оставаясь один, я вдруг чувствовал себя в изоляции, и это была не просто тоска от одиночества, а страх. У меня было много друзей, и я тогда отправлялся к кому-нибудь из них; обычно это меня отвлекало от моей заботы. Это случалось не­регулярно и не причиняло реального вреда. В аспирантуру на степень магистра я поехал в Англию, а окончив, довольно плавно начал писательскую карьеру. Несколько лет прожил в Лондоне. У меня было много друзей и несколько любовных приключений. Все это во многом и сохранилось, моя жизнь и сейчас нравится мне, и я благодарен за это судьбе.

Когда начинается тяжелая депрессия, появляется склон­ность рассмотреть ее корни. Хочется узнать, откуда она взя­лась, всегда ли была где-то рядом или напала на тебя внезапно, как пищевое отравление.

У меня много разрозненных, не структурированных воспо­минаний из раннего детства, и почти все они счастливые. Од­нажды на сеансе у психоаналитика мне сообщили, что некая слабо очерченная последовательность моих ранних воспоми­наний заставляет предполагать, что когда-то в детстве я под­вергся сексуальным домогательствам. В принципе это, конеч­но, не исключено, но я так и не сумел ни вспомнить ничего убедительного на эту тему, ни найти никаких свидетельств. Если что-то и было, то, скорее всего, что-нибудь достаточно нежное, потому что за мной тщательно следили и любой синяк или разрыв были бы немедленно замечены. Помню один эпи­зод, мне тогда было шесть лет, и я находился в летнем лаге­ре, — меня внезапно охватил беспричинный страх. Вижу все это как сейчас: сверху, на террасе, теннисный корт, справа сто­ловая, мы сидим под большим дубом и слушаем истории. Вдруг я теряю способность двигаться. Я точно знаю, что со мной должно произойти что-то страшное, сейчас или потом, и что пока я жив, я не буду свободен.

Я думаю, что когда такое случается с детьми, в этом нет ничего необычного. Экзистенциальная тоска у взрослых при всей своей мучительности обычно вознаграждается углублени­ем самосознания; а первые откровения о хрупкости человека, первые намеки на то, что ты смертен, наваливаются безжалос­тно и действуют разрушительно. Я наблюдал подобные состо­яния у своих крестников и у племянника. Было бы глупой фан­тазией утверждать, что в июле 1969 года в лагере Гранд-Лейк я понял, что когда-нибудь умру; но я наткнулся, без всякой ви­димой причины, на свою общую уязвимость, на то обстоятель­ство, что моим родителям не подвластен мир и все в нем про­исходящее и что мне это тоже никогда не будет подвластно. У меня слабая память, и после того случая в лагере я стал бо­яться того, что теряется во времени, и ночами, лежа в постели, пытался запомнить все, что произошло в тот день, чтобы со­хранить, — вот такая нематериальная жажда накопительства. Мне были особенно дороги родительские поцелуи на ночь, и я подстилал под голову салфетку, чтобы, если они скатятся с мо­его лица, успеть их собрать, и спрятать, и сохранить навечно.

С начала старших классов я стал ощущать в себе смутное чувство сексуальности, и это, надо сказать, было самой нераз­решимой эмоциональной загадкой в моей жизни. Чтобы отго­родиться от этого, я много общался с друзьями, и это была моя основная стратегия защиты от этой проблемы во все годы кол­леджа.

Летом после окончания колледжа у меня случился неболь­шой нервный срыв, но тогда я понятия не имел, что это такое. Я путешествовал по Европе — это было лето, о каком я всегда мечтал, лето полной свободы, нечто вроде выпускного подар­ка от родителей. Я провел чудный месяц в Италии, потом от­правился во Францию, затем навестил друга в Марокко. Эта страна меня напугала. Было ощущение, что мне дано слишком много свободы, снято слишком много привычных ограниче­ний, и я все время нервничал, как когда-то перед выходом на сцену в школьном спектакле. Я вернулся в Париж, повидался там еще с несколькими друзьями, повеселился от души и на­правился в Вену, где всегда хотел побывать. В Вене я не мог спать. Приехав и заняв комнату в гостинице, я тут же пошел на встречу со старыми друзьями, которые тоже оказались в Вене. Мы по старинке провели дивный вечер, решили вместе съез­дить в Будапешт, а потом я вернулся к себе и провел бессонную ночь в ужасе от того, что якобы совершил какую-то ошибку, сам не зная какую.

— Мне надо домой, — сказал я. Они были немало удивле­ны — ведь перед поездкой я торговался с ними за каждый лиш­ний день и каждый лишний город, стараясь как можно дольше протянуть время за границей.

— Что-нибудь случилось? — спросили они, и я мог лишь сказать, что неважно себя чувствую и вообще все это оказалось не так безумно интересно, как я ожидал. Мама проявила пони­мание:

— Одному путешествовать трудно, — сказала она. — Я ду­мала, ты встретишься там с друзьями, но все равно, это бывает ужасно утомительно.

— Если хочешь вернуться, — сказал отец, — сними деньги с моего счета, купи билет и возвращайся.

Я купил билет, упаковался и вернулся домой в тот же день. Родители встретили меня в аэропорту.

— Что случилось? — спрашивали они, но я только и мог сказать, что больше не мог там оставаться. В их объятиях я впервые за много недель почувствовал себя в безопасности. От облегчения я даже всхлипывал. Когда мы приехали в дом, где я вырос, я уже был в тоске и чувствовал себя полным иди­отом. Я загубил лето своей мечты, свое путешествие; я вернул­ся в Нью-Йорк, где мне совершенно нечего делать. Я так и не увидел Будапешта. Я стал звонить друзьям, и они удивлялись, что это я вдруг объявился. Я и не пытался объяснять, что про­изошло. Остаток лета я провел дома, с родителями: скучал, раздражался и вечно хмурился, хотя нам по временам было хорошо вместе.

Шли годы, и я более или менее забыл обо всем этом. После того лета я поехал в Англию учиться в университете. Новый университет, новая страна — но я едва ли сколько-нибудь па­никовал. Я сразу же вошел в новую жизнь, быстро завел новых друзей, с интересом учился. Я полюбил Англию, и меня уже вроде бы ничто не пугало. Тот нервический юноша, который в Америке уехал из дома учиться в колледже, уступил место крепкому, уверенному в себе, общительному парню. Когда я задавал пирушку, всем хотелось на нее попасть. С моими бли­жайшими друзьями (они и поныне в числе моих ближайших друзей) я просиживал ночи напролет в ощущении глубокой и живой близости, доставлявшей фантастическое наслажде­ние. Раз в неделю я звонил домой, и родители отмечали, что мой голос звучит счастливо, как никогда. Когда мне бывало не по себе, я тосковал по компании и всегда ее находил. Два года я был преимущественно счастлив, а недоволен только плохой погодой, невозможностью заставить всех любить меня с пер­вого взгляда, недосыпом и начавшимся выпадением волос. Единственная депрессивная тенденция, преследовавшая меня постоянно, была сродни ностальгии: в отличие от Эдит Пиаф^[15], я жалею обо всем просто потому, что оно прошло; еще в две­надцатилетнем возрасте я оплакивал ушедшее время. Даже в самом возвышенном настроении я всегда как бы борюсь с на­стоящим в бесплодной попытке не дать ему стать прошлым.

Первые годы после двадцати я помню как относительно спокойные. Я решил — просто так, под настроение — отпра­виться на поиски приключений и стал просто игнорировать свое болезненное беспокойство, даже когда оно бывало связа­но с устрашающими ситуациями. Через полтора года после окончания аспирантуры я начал ездить в Советский Союз, в Москву, где нелегально жил в чьих-то пустующих квартирах с художниками, которых там встретил. Однажды в Стамбуле кто-то попытался меня ограбить, но я дал отпор, и он убежал, ничего у меня не отняв. Я позволял себе испробовать всевоз­можные виды секса; я отбросил практически всю прежнюю сдержанность и эротические страхи. Я отращивал длинные во­лосы; я стригся наголо. Несколько раз я выступал с рок-груп­пой; я ходил в оперу. У меня развилась страсть к приобретению опыта, и я получал его, как только мог, повсюду, куда мне было по карману добраться. Я влюблялся и обустраивал уютные до­машние очаги.

А в августе 1989 года, когда мне было двадцать пять, у мамы обнаружили рак яичника и мой безупречный мир начал ру­шиться. Не заболей она, и моя жизнь сложилась бы совершен­но иначе; если бы эта история была хоть чуть-чуть менее тра­гична, я, может быть, так и прожил бы жизнь с депрессивной тенденцией, но без явного срыва. Возможно, депрессивный эпизод случился бы у меня позже, во время кризиса среднего возраста; может быть, все произошло бы так, как и случилось в действительности. Если первую часть некой эмоциональной биографии составляют переживания-предвестники, то вто­рую — переживания-возбудители. В большинстве случаев са­мые глубокие депрессии предвосхищаются более легкими, ко­торые прошли незаметно или просто сами по себе. Разумеется, многие люди, у которых вообще не возникает депрессии, тоже испытывают переживания, которые задним числом можно оп­ределить как предвосхищающие эпизоды, но если они ни к че­му так и не привели, то просто выпадают из памяти — ведь то, что они, возможно, предвосхищали, так и не материализова­лось.

О том, как все развалилось, я подробно рассказывать не стану: тем, кто знает эту изнурительную болезнь, все ясно и без меня, а для тех, кто не знает, это, вероятно, так и останется необъяснимым, каким оказалось для меня в мои двадцать пять лет. Достаточно сказать, что все было действительно ужасно. В 1991 году мама умерла. Ей было пятьдесят восемь. Меня ох­ватила парализующая печаль. Но, несмотря на пролитые слезы и необъятную скорбь, несмотря на уход человека, на которого я всю жизнь полностью полагался, первый период после смер­ти матери я держался неплохо. Я пребывал в печали, я злился, но не был в безумии.

Тем летом я начал проходить курс психоанализа. Женщи­не, которая собиралась стать моим психоаналитиком, я сказал, что, прежде чем смогу начать, она должна дать мне обещание, что будет продолжать анализ, пока мы не завершим курса, что бы ни случилось — разве что она серьезно заболеет. Ей было к семидесяти. Она согласилась. Это была очаровательная и муд­рая женщина, напоминавшая мне мать. Благодаря нашим ежедневным встречам мне удавалось сдерживать свою скорбь.

В начале 1992 года я влюбился. Она была блестяща, пре­красна, великодушна, добра и фантастически вовлечена во все, что составляло нашу жизнь; она была также невероятно труд­ным человеком. У нас был беспокойный, но по большей части счастливый роман. Осенью она забеременела и сделала аборт, отчего у меня появилось предощущение утраты. В конце 93-го мы разошлись — по взаимному согласию и с взаимной болью. Я соскользнул еще на одну ступеньку вниз.

В марте 1994 года психоаналитик сказала мне, что уходит на пенсию, потому что ездить в Нью-Йорк из Принстона, где она жила, ей стало трудно. Я уже не чувствовал себя в такой зависимости от нашей совместной работы, и подумывал ее за­кончить; тем не менее, когда она обрушила на меня эту но­вость, я не смог сдержаться, разрыдался и проплакал целый час. Обычно я плачу нечасто; так я не плакал с тех пор, как умерла мама. Я чувствовал себя бесконечно, смертельно оди­ноким, и покинутым, и обманутым, и преданным. На завер­шение нашей работы нам еще оставалось, пока оформлялась ее пенсия, несколько месяцев (она не знала сколько, вышло же больше года).

В том же месяце я пожаловался ей на утрату чувств, на бес­чувствие, поразившее все мои отношения с людьми. Мне стала постылой любовь, работа, семья, друзья. Я стал меньше писать, а потом и вовсе забросил это занятие. “Я ничего не знаю, — писал когда-то художник Герхард Рихтер. — Я ничего не могу делать. Я ничего не понимаю. Я ничего не знаю. Ничего. И вся эта мука не делает меня особенно несчастным”. Так и у меня — я не находил у себя никаких сильных эмоций, кроме странно­го, изводящего беспокойства. У меня всегда было неугомон­ное либидо, которое часто заводило меня в неприятности; те­перь оно как бы испарилось. Я не чувствовал в себе “милой привычки” к физической и эмоциональной близости, меня не привлекали ни незнакомцы на улице, ни те, кого я знал и лю­бил; в эротических ситуациях мои мысли уплывали к тому, что надо купить и какую работу закончить. От всего этого появи­лось ощущение, что я теряю свое Я, и это напугало меня. Я со­знательно планировал удовольствия как часть жизненного расписания. Всю весну 1994 года я ходил по тусовкам и старал­ся развлекаться, но у меня не получалось; я виделся с друзьями и старался поддерживать близость — ничего не выходило; я покупал дорогие вещи, о которых раньше мечтал, и не ощу­щал от этого никакой радости; в попытках разбудить свое ли­бидо я ударился в ранее не испробованные крайности, смотрел порнографические фильмы и доходил до того, что пользовался услугами проституток. Этот новый опыт не приводил меня в особенный ужас, но и удовольствия, да даже и облегчения, не приносил. Мы с психоаналитиком обсудили ситуацию: я был в депрессии. Мы старались дойти до корней проблемы, а я все отстранялся от жизни, медленно, но неумолимо. Мне стали досаждать бесконечные сообщения на автоответчике — и это стало моим пунктиком: звонки, даже от друзей, стали вос­приниматься как непосильный гнет. Я перезванивал, а звонков становилось все больше. Я стал бояться водить машину. В тем­ноте я не видел дороги, мои глаза высыхали. Я постоянно ду­мал, что вот-вот врежусь в барьер или в другую машину. Быва­ло, еду по автостраде и вдруг чувствую, что не умею водить. В оцепенении я съезжал на обочину, весь в холодном поту. Я стал проводить выходные в городе, чтобы не водить машину. Мы с психоаналитиком просмотрели историю моих приступов меланхолии. Мне пришло в голову, что мой роман стой жен­щиной оборвался из-за того, что я был в ранней стадии депрес­сии, но я понимал, что разрыв мог, наоборот, стать одной из ее причин. Стараясь развязать этот узел, я пересматривал свою жизнь и пытался понять, с каких пор у меня депрессия: с того разрыва отношений; со смерти матери; с начала ее болезни два года назад; с окончания предыдущего романа; с пубертатного периода; с рождения. Скоро я уже ни о каком времени и ни о каком событии не мог подумать без того, чтобы не увидеть их симптоматичность. И все же это была всего лишь невротичес­кая депрессия, более характеризующаяся тревожной тоской, чем безумием. Она вроде бы была мне подконтрольна: устой­чивый вариант состояния, которое у меня уже бывало, в боль­шей или меньшей степени знакомого многим здоровым людям. Депрессия наступает постепенно, как взросление.

К июню 1994 года мною овладела неизбывная скука. В Ан­глии вышел и был благосклонно принят мой первый роман, но мне это мало что дало. Я равнодушно читал рецензии и посто­янно ощущал усталость. В июле* вернувшись в Нью-Йорк, я почувствовал, что меня гнетут любые сборища и даже просто разговоры. Все это требовало больше усилий, чем стоило. Мет­ро оказалось невыносимым. Психоаналитик, тогда еще не ушедшая на пенсию, сказала, что у меня легкая депрессия. Мы обсуждали причины, как будто назвать зверя значило уже и приручить его. “У меня слишком много знакомых и слиш­ком много дел, — думал я, — необходимо все это сократить”.

В конце августа у меня случилась почечная колика, неприят­ность, уже раз меня посещавшая. Я позвонил своему врачу, и тот обещал оповестить больницу, чтобы они ускорили отхождение камня в отделении “Скорой помощи”. Однако, когда я приехал в больницу, выяснилось, что никто ни о чем не оповещен. При почечной колике боль бывает сокрушительной, и, пока я сидел в ожидании, мне казалось, что мой спинной мозг окунули в кис­лоту и теперь обдирают нервы до их живой сердцевины. Не­сколько человек в халатах меня выслушали, я всем им рассказал о своей боли, но никто ничего не сделал. И тогда во мне что-то щелкнуло. Стоя в боксе отделения “Скорой помощи” клиники Нью-йоркского университета, я завопил. Мне сделали укол мор­фия в руку. Боль утихла. Скоро она вернулась; пять дней я то ло­жился в больницу, то выходил. Четыре раза мне вводили катетер; наконец, меня посадили на максимально допустимую дозу мор­фия плюс инъекции демерола (Demerol) каждые несколько часов. Мне сказали, что мои камни плохо просвечиваются и потому я не могу быть кандидатом на литотрипсию, которая мгновенно бы их раздробила. Операция, сказали мне, возможна, но болезненна и в принципе опасна. До тех пор я не хотел трево­жить отца, который отдыхал в штате Мен; теперь я решил с ним связаться, потому что он многих знал в клинике с тех пор, как мама лежала там уже в последний раз, и мог все устроить. Он не особенно озаботился. “Камни? Это ничего, они выйдут, я уве­рен, все будет хорошо, увидимся, когда вернусь”. Тем временем я спал уже не более трех часов в сутки. Я работал над серьезней­шим заданием, статьей о политике в отношении глухих, и разго­варивал с редакторами как бы в тумане. Я чувствовал, что теряю контроль над собственной жизнью.

— Если эта боль не уйдет, — сказал я другу, — я наложу на себя руки.

Таких слов я не говорил раньше никогда.

Выйдя из больницы, я постоянно боялся. Боль, а может быть, обезболивающие совершенно подорвали мой разум. Я понимал, что камни опять могут начать двигаться и произой­дет рецидив. Я страшился оставаться один. Вместе с прияте­лем я зашел к себе на квартиру, собрал кое-какие вещи и уехал. Это была неделя кочевничества — я мигрировал от одного при­ятеля к другому. Они обычно уходили днем на работу, а я оста­вался у них, избегая улицы и не отходя далеко от телефона. Я все еще принимал для профилактики обезболивающие и чув­ствовал себя немного чокнутым. Я злился на отца — злился иррационально, капризно, мерзко. Он извинялся за безразлич­ное, как я это назвал, поведение и старался объяснить, что только выразил облегчение от того, что у меня не какая-ни­будь смертельная болезнь. Он сказал, что по телефону ему по­слышалось, будто я держусь сравнительно стойко. Я впал в истерику, объяснить которую сейчас не могу никак. Я отка­зывался с ним разговаривать и даже сообщать, где нахожусь. Время от времени я звонил ему и оставлял сообщения на авто­ответчике; обычно они начинались словами “Я тебя ненавижу, чтоб ты сдох”. Ночами я спасался снотворным. Был неболь­шой рецидив, и я опять лег в больницу; ничего серьезного, но меня это напугало до смерти. Глядя назад, могу сказать, что в ту неделю я действительно сошел с ума.

На выходные я поехал в Вермонт на свадьбу к друзьям. Сто­яли прекрасные дни позднего лета. Я почти отменил поездку, но потом выяснил все о ближайшей к месту свадьбы больнице и решил рискнуть. Я прибыл в пятницу, успев к ужину и кадри­ли (я не танцевал); мне встретился человек, с которым я был шапочно знаком в колледже десять лет тому назад. Мы разго­ворились; меня захлестнули эмоции, каких я не испытывал го­дами. Я сиял; был в каком-то исступлении, буквально “пере­летал” от эмоции к эмоции и не мог предугадать, что ничего хорошего из этого не выйдет.

После вермонтской свадьбы начался неотвратимый спад. Я работал все хуже и хуже. Я отменил поездку в Англию, куда тоже собирался на свадьбу, опасаясь, что мне не справиться, хотя еще год назад регулярно ездил в Лондон без всяких про­блем. Появилось чувство, что меня никто не может полюбить, что у меня больше не будет никаких романов. Сексуальных желаний не осталось вовсе. Я стал питаться нерегулярно, по­тому что редко бывал голоден. Психоаналитик по-прежнему говорила, что это депрессия, а я уже устал от этого слова, да и от этой милой дамы тоже. Я заявил, что не считаю себя сумас­шедшим, но боюсь сойти с ума и не думает ли она, что это кон­чится антидепрессантами, а она сказала, что отказываться от лекарств — мужественный поступок и что мы вместе можем из этого выбраться. Это был последний разговор по моей иници­ативе, и испытанные при этом чувства оказались последними на долгое время вперед.

У тяжелой депрессии есть ряд определяющих признаков, — по большей части связанных с уходом в себя, хотя ажитиро- ванная, или атипичная, депрессия может характеризоваться не тоскливо-апатическим настроением, а тревожно-меланхоли­ческим и ее обычно довольно легко распознать; она расстраи­вает сон, аппетит и энергетический баланс. У нее есть тенден­ция повышать болезненное отношение к отвержению, и она может сопровождаться потерей уверенности в себе и заботы о себе. Вероятно, она зависит от функционирования гипотала­муса (который регулирует сон, аппетит и энергию) и коры (которая переводит эмпирический опыт в философию и ми­ровоззрение). Депрессия, входящая в структуру маниакально- депрессивного (или биполярного) расстройства, предопре­делена генетически в гораздо большей степени (около 80%), чем обычная депрессия (10—50%). Хотя она поддается более широкому спектру методов лечения, контролировать ее нелег­ко, особенно если учесть, что антидепрессанты могут привес­ти к маниакальному состоянию. Самая большая опасность маниакально-депрессивного психоза в том, что он нередко приводит пациента в так называемое смешанное состояние: когда одновременно существуют и маниакальные, и депрес­сивные симптомы, человек может быть исполнен негативных чувств и считать, что они его возвышают. Это самое распрост­раненное состояние, провоцирующее самоубийство; оно мо­жет вызываться и антидепрессантами, используемыми без ста­билизаторов настроения, которые составляют необходимую часть терапии биполярных расстройств. Депрессия может быть меланхолической или атипичной, например ажитиро- ванной. Во время первой не хочется ничего делать; во время второй хочется убить себя. Срыв — это прямой путь к безу­мию. Он, заимствуя метафору у физиков, есть нехарактерное поведение материи, определяемое скрытыми переменными. Здесь проявляется накопительный эффект: видим мы это или нет, но факторы, ведущие к депрессивному эпизоду, собира­ются годами, обычно на протяжении всей жизни. Нет такой жизни, в которой бы не было материала для отчаяния, но одни люди придвигаются слишком близко к краю, тогда как другим удается, испытывая временами тоску, все же оставаться на бе­зопасном расстоянии от обрыва. Но как только перейдешь черту, все правила меняются. Все написанное на родном язы­ке теперь написано словно по-китайски; что было быстро, те­перь медленно; сон нужен для ясности, тогда как бодрствова­ние — последовательность не связанных между собой бес­смысленных образов. Во время депрессии органы чувств медленно выходят из строя. “Естьтакой момент, когда внезап­но начинаешь чувствовать, как работает в тебе “химия”, — сказал однажды мой депрессивный друг Марк Вейсс. — Я на­чинаю по-другому дышать, и дыхание становится зловонным. Моя моча воняет. Мое лицо в зеркале распадается на части. Я знаю, когда это приходит”.

К трехлетнему возрасту я уже решил, что стану писать ро­маны, и с тех пор неустанно к этому стремился. Когда мне было тридцать, мой первый роман напечатали, и я уже планировал читательское турне, но сама мысль об этом была мне ненавис­тна. Один мой добрый приятель вызвался устроить мне вечер- презентацию 11 октября. Я люблю общение, люблю книги; я понимал, что должен бы быть в восторге, но во мне уже не оставалось никакой искры, я был настолько утомлен, что не решался пригласить много людей, потому что не знал, долго ли продержусь на ногах.

Функции памяти и функции эмоций распределены по всем структурам мозга, но лобная часть коры и лимбическая систе­ма играют ключевую роль для тех и других: воздействуя на лим­бическую систему, задеваешь и память. От той вечеринки у ме­ня в памяти сохранились лишь призрачные контуры и блеклые цвета: серая еда, бежевые люди, тусклое освещение. Помню, однако, что я все время страшно потел и мне до смерти хоте­лось уйти. Я старался отнести все это на счет стресса. Я решил любой ценой сохранить лицо, и эта решимость сослужила мне хорошую службу. У меня получилось: никто не заметил ничего необычного. Я продержался до конца вечера.

Вернувшись домой, я ощутил приход страха. Я лежал в по­стели без сна и обнимал подушку, ища в ней утешения. Дальше были две с половиной недели, когда становилось все хуже и ху­же. Незадолго до моего тридцать первого дня рождения я раз­валился на куски. Казалось, весь мой организм вышел из строя. В то время у меня не было романа. Устроить мне день рожде­ния вызвался отец, но сама мысль об этом была невыносима, и поэтому мы решили пойти в наш любимый ресторан с че­тырьмя ближайшими друзьями. Накануне дня рождения я вы­шел из дому всего один раз — купить еды. По дороге домой из магазина я вдруг не смог удержать кишечник и наделал в шта­ны. Я бежал домой и чувствовал, как расползается это пятно. Дома я бросил пакет с покупками, рванулся в ванную, вымыл­ся и лег в постель.

В ту ночь я спал мало, а наутро не смог подняться. Я понял, что ни в какой ресторан идти не могу. Я хотел позвонить друзь­ям и все отменить, но не смог. Я лежал совершенно неподвиж­но и думал о даре речи — старался понять, как вообще это делается. Я двигал языком, а звука не было. Я разучился гово­рить. Потом я заплакал, но слез не было, а была какая-то нави­сающая над всем несуразица. Я лежал на спине. Я хотел повер­нуться на бок, но и тут не мог вспомнить, как это делается. Я попробовал задуматься над этим, но задача представилась мне невыполнимой. Я подумал, что у меня, наверно, инсульт, и снова какое-то время плакал. Часа в три дня мне удалось под­няться и сходить в туалет. Я весь дрожал, когда вернулся обрат­но в постель. К счастью, позвонил отец. Я взял трубку.

— Отмени все на сегодня, — сказал я срывающимся голо­сом.

— Что случилось? — спрашивал и спрашивал он, а я не знал.

Когда споткнешься или поскользнешься, во время падения есть такой момент, когда, прежде чем инстинктивно выбросить руку, видишь, как земля мчится на тебя и ты ничего не можешь поделать — и ощущаешь мгновенный, на долю секунды, ужас. Я так чувствовал себя час за часом, час за часом. Это стран­но — ощущать беспокойство на таком экстремальном уровне. Все время чувствуешь, что хочешь что-то сделать, что есть ка­кое-то душевное состояние, которое тебе недоступно, некая физическая потребность, невероятной срочности и очень му­чительная, но облегчения от нее нет, как если бы желудок по­стоянно отторгал пищу, а рта, чтобы ее вытошнить, у тебя не было. Зрение во время депрессии сужается и начинает тума­ниться, словно смотришь телевизор с сильными помехами, когда ты вроде бы видишь картинку, но не по-настоящему; лица не различаются, разве только крупным планом; ничто не имеет контуров. Воздух кажется густым и непроходимым, буд­то наполненным мякиной. Впасть в депрессию — как слепнуть: тьма сначала сгущается, потом обволакивает; как глохнуть: слышишь все меньше и меньше, пока вокруг тебя не наступает ужасающее безмолвие, пока уже и сам не можешь издать звук, который пробился бы сквозь тишину. Ощущение такое, что одежда на тебе медленно становится деревянной; неподвиж­ность локтевых и коленных суставов прогрессирует и придает телу страшную тяжесть и изолирующую от мира неспособность передвигаться, которая сначала тебя изнурит, а со временем и уничтожит.

Пришел отец с одним из моих друзей, за ним брат с невес­той. Хорошо еще, что у отца были ключи. Я почти два дня ничего не ел, и они попытались покормить меня копченой сем­гой. Все решили, что у меня какая-то ужасная вирусная инфек­ция. Я съел несколько кусочков, а потом меня вытошнило пря­мо на себя. Я плакал и не мог остановиться. Я ненавидел свою квартиру, но выйти не мог. Назавтра я кое-как дотащился до кабинета психоаналитика.

— Думаю, — сказал я, с трудом выкапывая слова, — мне надо начать принимать лекарства.

— Жаль, — сказала она и стала звонить психофармакотера­певту, который согласился принять меня через час. По край­ней мере, она понимала, что надо обратиться за помощью, пусть и запоздалой. А ведь в 50-х годах, в соответствии с вея­ниями того времени, одному моему знакомому психоаналити­ку его начальство сказало, что, если он собирается давать па­циенту лекарства, он должен забросить психоанализ. Может быть, как раз нечто старомодное и позволило моему психоана­литику поощрять мой отказ от лекарств? Или она тоже купи­лась на показуху, которую я устраивал из последних сил? Я это­го уже никогда не узнаю.

Психофармакотерапевт выглядел как персонаж фильма о психиатрах: в его кабинете были шелковые обои выцветшего горчичного цвета, старомодные бра на стенах и горы книг с названиями типа “Пристрастившиеся к страданиям” и “Су­ицидальное поведение: поиски психического домостроитель­ства”. Ему было за семьдесят, он курил сигары, говорил с вос­точно-европейским акцентом и носил тапочки из ковровой ткани. У него были элегантные довоенные манеры и добро­душная улыбка. Он задал мне цепочку быстрых конкретных вопросов: как я себя чувствую по утрам по сравнению с вече­рами? трудно ли мне смеяться? знаю ли я, чего боюсь? изме­нился ли у меня режим сна и питания? — и я, как мог, отвечал.

— Ну-ну, — сказал он, когда я выложил ему все свои кош­мары, — вполне классический случай, несомненно. Не тре­вожьтесь, мы вас скоро выправим. — Он выписал мне ксанакс (Xanax), потом покопался в ящиках, нашел начальную дозу зо- лофта (Zoloft) и подробно объяснил, как начать его прини­мать. — Придете завтра, — продолжал он с улыбкой. — Золофт начнет работать не сразу. Ксанакс снимет состояние тревоги немедленно. Не волнуйтесь насчет привыкания, это пока для вас не актуально. Как только мы немного снимем состояние тревоги и страха, то сможем яснее увидеть депрессию и поза­ботиться об этом. Не волнуйтесь, у вас совершенно нормаль­ный набор симптомов.

Начав принимать таблетки, я в первый же день переехал к отцу. Ему уже было почти семьдесят, а мужчины в таком воз­расте обычно плохо переносят полную перемену в своей жизни. Мой отец заслуживает высшей похвалы не только за велико­душную преданность, но и за гибкость ума и духа, позволив­шую ему понять, как он может стать мне опорой в тяжелые вре­мена, и за мужество, помогавшее ему быть мне такой опорой.

Он заехал за мной прямо в кабинет врача и привез к себе. Я не захватил даже чистой одежды, но мне она и не понадобилась, потому что всю неделю я едва поднимался с постели. Моим единственным ощущением в то время была паника. Ксанакс снимал панику, если я принимал нужную дозу, но эта доза была достаточна для того, чтобы погрузить меня в густой, сбиваю­щий с толку сон, нагруженный тяжелыми видениями. Вот как проходили мои дни: я просыпался, зная, что переживаю край­нее состояние паники. Единственное, чего мне хотелось, это принять достаточную дозу лекарства от паники, чтобы снова уснуть, и еще я хотел спать, пока не выздоровею. Несколько часов спустя я снова просыпался, и тогда мне хотелось при­нять еще снотворного. Убить себя, также как, например, встать и одеться, было для меня слишком изощренной концепцией, которая не могла возникнуть в моем уме; чтобы я проводил часы, воображая, как буду проделывать нечто подобное, — нет, такого не было. Я хотел только одного — чтобы “это” кончи­лось; мне не удалось бы даже быть достаточно конкретным, чтобы дать “этому” название. Я не мог много говорить: слова, с которыми я всегда был на короткой ноге, вдруг оказались изощренными, трудными метафорами, использование кото­рых потребовало бы гораздо больше энергии, чем я был в силах мобилизовать. “Меланхолия кончается потерей смысла... Я за­молкаю, и я умираю, — писала когда-то Юлия Кристева^[16]. — Люди в меланхолии становятся иностранцами в родном языке. Мертвый язык, на котором они говорят, предвещает самоубий­ство”. Депрессия, как и любовь, оперирует избитыми фраза­ми; о ней трудно говорить, не впадая в риторику приторных поп-мелодий; ее переживание настолько ярко, что идея о том, что и другие познали нечто подобное, кажется совершенно не­правдоподобной. На мой взгляд, самое красноречивое описа­ние падения в депрессию, какое когда-либо предавали бумаге, принадлежит Эмили Диккинсон:

Шло Погребенье, у меня в Мозгу,

И Люди в Трауре туда, сюда Все шли и шли — пока не начал,

Казалось, пробиваться Смысл —

Когда же все уселись,

Запели Службу, и как Барабан —

Все била, била, била эта Служба,

Пока не начал Разум мой неметь —

И слышно было, как воздели Ящик,

И некий скрип, пронзивший Душу мне Свинцовыми опять же Сапогами,

Тогда Пространство зазвонило, будто

Стал Космос Колоколом — чем же стала я? —

Всего лишь Ухом, Мною и Безмолвьем,

Каким-то странным Родом неземным,

Разбитым, одиноким в этом мире —

И тут Обшивку Разума пробило,

Я пала вниз, и с каждым погруженьем Я попадала в Мир и знать переставала[17].

Сравнительно мало писали о том, что депрессивные эпизоды абсурдно противоречивы; стремясь хранить свое достоинство и придать достоинство страданиям других, этот факт легко проглядеть. Однако для человека, пребывающего в депрессии, это совершенно очевидно. Минуты депрессии как века, там ка­кое-то иное, искусственное понятие о времени. Помню, как я лежал окоченевший в постели и плакал, потому что боялся принять душ, и в то же время знал, что душ — это не страшно. Я прокручивал в уме каждый шаг: поворачиваешься и спуска­ешь ноги на пол; встаешь; проходишь отсюда до ванной; от­крываешь дверь; подходишь к краю ванны; пускаешь воду; становишься под душ; намыливаешься; смываешь пену; выхо­дишь из ванны; вытираешься; идешь обратно к кровати. Все. Двенадцать шагов, но мне они представлялись остановками по пути на Голгофу. При этом умом я понимал, что душ — это лег­ко, что я годами проделывал это каждый день, и проделывал так быстро и не замечая, что тут даже и говорить не о чем. Я знал, что эти двенадцать шагов вполне выполнимы. Я знал, что могу даже получить от кого-то помощь в некоторых из них. Обдумывая эту мысль, я переживал несколько секунд облегче­ния. Кто-нибудь может открыть мне дверь ванной. Я знал, что два-три шага пройти смогу, и вот, напрягая все силы своего орга­низма, садился в кровати, поворачивался и опускал ноги на пол; но тут подступал такой страх и чувство беспомощности, что я опрокидывался навзничь и переворачивался на живот с нога­ми, все еще свисавшими с кровати. Иногда я опять принимался плакать, не только от того, что не мог совершить простых дей­ствий, но и потому, что моя неспособность действовать выгля­дела совершенным идиотизмом. По всему миру люди принима­ют душ. Почему, ну почему я не могу быть одним из них? А потом я начинал думать, что у всех этих людей есть семья, и работа, и счет в банке, и паспорт, и планы на ужин, и проблемы, насто­ящие проблемы, рак, и голод, и смерть детей, и одиночество, и неудачи; а у меня по сравнению с ними так мало проблем, ну разве что я не могу снова повернуться на спину... только через несколько часов, когда придет отец или приятель, чтобы забро­сить мне ноги обратно на кровать. Идея принять душ начинала выглядеть совершенно нереальной, удачная попытка подтянуть ноги приносила облегчение, и я снова оказывался в безопасно­сти своей постели, чувствуя себя смешным и глупым. Впрочем, иногда нелепость происходящего становилась мне смешна, и думаю, что именно это помогло мне выстоять. На задворках сознания постоянно звучал голос, спокойный и ясный, говорив­ший: не сентиментальничай; пожалуйста, не надо мелодрамы... Разденься, надень пижаму, ложись спать; утром проснешься — поднимайся, одевайся и делай все, что тебе полагается делать. Я постоянно слышал этот голос, похожий на мамин. Я разду­мывал о потерянном и ощущал тоску и ужасное чувство одино­чества. “Было ли кому-нибудь дело — я не говорю о супермод­ном культурном центре, а вообще кому-нибудь, хотя бы моему дантисту, до того, что я вышла из тусовки? — писала в испове- дальнем эссе о своей депрессии журналистка Дафна Меркин. — Оплакивали бы меня, если бы я вообще не вернулась и не заня­ла снова своего места?”

К вечеру я становился способен встать с постели. Депрес­сия чаще всего каскадна^[18] — в течение дня становится легче, к утру она опять подступает. Вечерами, не чувствуя никакого же­лания есть, я вставал и сидел в столовой за ужином с отцом, который отменил все свои планы, чтобы быть со мной. К это­му времени я уже мог разговаривать и старался объяснить, ка­ково все это. Отец кивал, без всяких сантиментов уверял меня, что все пройдет, и пытался заставить меня поесть. Он резал мне еду кусочками. Я просил — не надо меня кормить, мне не пять лет, но терпел поражение, не сумев наколоть кусочек бараньей отбивной на вилку, и он делал это за меня. Он все время вспо­минал, как кормил меня в детстве, и заставлял обещать, шутя, конечно, что я тоже буду резать для него баранью отбивную, когда он станет стар и беззуб. Он поддерживал связь с некото­рыми из моих друзей, а иные друзья сами мне звонили, и после ужина я чувствовал себя достаточно хорошо, чтобы звонить им. Иногда кто-нибудь даже заскакивал после ужина. Против всех ожиданий, я мог перед сном сам принять душ! И даже глоток воды после перехода через пустыню не мог бы быть желаннее этого торжества победы над собой и этой чистоты. Перед сном, уже накачавшись ксанаксом, но еще не уснув, я мог пошутить обо всем этом с отцом и друзьями, и в комнате появлялось ощущение той драгоценной близости, которое сопровождает болезнь, и иногда я чувствовал это чересчур сильно и вновь начинал плакать, а потом наступало время гасить свет, чтобы я мог опять уснуть. Иногда близкие друзья сидели со мной, пока я не уплывал в сон. Одна подруга порой держала мою руку, на­певая колыбельные. В некоторые дни отец читал мне вслух книги, которые я любил в детстве. Я его останавливал. “Две недели назад я издавал роман! — говорил я. — Я работал по две­надцать часов в день и потом мог сходить на четыре пирушки за вечер. Что произошло?” Отец уверял меня, сияя, что скоро я смогу проделывать все это снова. С таким же успехом он мог говорить мне, что скоро я сумею построить вертолет из теста и улететь на нем на Нептун: так ясно виделось мне, что моя на­стоящая жизнь, та, которую я жил раньше, теперь решительно в прошлом. Время от времени паника ненадолго оставляла меня. Тогда приходило тихое отчаяние. Это необъяснимо, по­тому что не поддается логике. Было дьявольски неловко сооб­щать людям, что у меня депрессия, когда в моей жизни по всем параметрам было столько добра, и любви, и материального до­статка... Для всех, кроме ближайших друзей, у меня был “не­исследованный тропический вирус”, который я “скорее всего, подхватил прошлым летом в поездке”. Вопрос бараньей отбив­ной приобрел для меня особую символику. Моя приятельни­ца-поэтесса Элизабет Принс написала:

Ночь

глухая, сырая: это Нью-Йорк в июле.

Я была в своей комнате, прячась, питая отвращение к необходимости глотать.

Позже я прочел в дневнике Леонарда Вулфа описание депрес­сии Вирджинии: “Предоставленная самой себе, она ничего не брала в рот и могла постепенно довести себя до голодной смер­ти. Всегда было чрезвычайно трудно заставить ее съесть доста­точно, чтобы сохранять здоровье и силы. Ее безумие про­низывало обыкновенно чувство некой вины, происхождение и природу которой я так и не обнаружил, но каким-то своеоб­разным образом это было связано с пищей и процессом еды. На ранней, острой, суицидальной стадии депрессии она, бы­вало, часами сидела, охваченная безнадежной меланхолией, молча, не отвечая на обращенные к ней слова. Когда приходи­ло время поесть, она не обращала ни малейшего внимания на поданную ей на тарелке еду. Обычно мне удавалось склонить ее съесть немного, но этот процесс был ужасен. Каждый раз мы проводили за столом час или два; мне приходилось сидеть рядом с нею, вкладывать ложку или вилку ей в руку и время от времени очень тихо просить ее поесть, одновременно дотраги-

ваясь до ее руки. Раз в пять минут она могла машинально съесть ложечку”.

Во время депрессии тебе постоянно твердят о нарушенной способности здраво судить, на самом же деле одно из свойств депрессии — то, что она затрагивает способность восприни­мать. Депрессивный срыв вовсе не означает, что в твоей обыч­ной жизни нет беспорядка. Если существуют вопросы, кото­рые ты годами с успехом обходил или вовсе выбрасывал из головы, все они теперь вылезают наружу и глядят тебе прямо в лицо; одна из сторон депрессии — глубокое знание, что уте­шающие тебя доктора, уверяющие тебя, что ты судишь невер­но, не правы! Ты непосредственно соприкасаешься с “ужасно- стью” своей жизни. На уровне рассудка понимаешь, что позже, когда лекарство подействует, ты сможешь лучше справиться с этой “ужасностью”, но свободен от нее все равно не станешь. В депрессии прошлое и будущее абсолютно включены в теку­щий момент, как в мире трехлетнего ребенка. Ты не помнишь хоть сколько-нибудь отчетливо прошлого, когда тебе было луч­ше, и уж точно не можешь представить себе будущего, когда станет лучше. Если ты расстроен, даже глубоко расстроен, то это переживание существует во времени, тогда как депрессия вневременна. Депрессия лишает тебя точки зрения.

Во время депрессивного эпизода происходит множество процессов. Наблюдаются нарушения обмена нейромедиаторов (химических передатчиков импульсов по нервным клеткам); изменения функции синапса (области контакта нейронов меж­ду собой и с клетками исполнительных органов^[19]; повышение или понижение чувствительности нейронов; изменения в про­явлениях активности генов; повышение (как правило) или по­нижение обмена веществ в передних отделах коры головного мозга; увеличение содержания гормона, контролирующего секрецию щитовидной железы (ТЫН); расстройство функции мозжечковой миндалины и иногда гипоталамуса (областей мозга); изменение уровня мелатонина (гормона, вырабатывае­мого шишковидной железой из серотонина); повышение со­держания пролактина (избыток производных молочной кисло­ты, вызывающий у людей, подверженных состоянию тревоги, приступы паники); сглаживание кривой суточной температу­ры тела и суточного выделения гидрокортизона; нарушение связей между таламусом, базальными ганглиями и фронталь­ными долями (другие функциональные центры мозга); увели­чение притока крови к лобной доле доминантного полушария; уменьшение притока крови к затылочной доле (которая конт­ролирует зрение); снижение желудочной секреции. Трудно ра­зобраться во всех этих явлениях. Какие из них — причины деп­рессии, какие — симптомы, а какие — просто совпадения? Можно подумать, что повышенный уровень ТЛИ означает, что ТЛН вызывает плохое самочувствие, а на деле большие дозы этого гормона могут с пользой применяться для временного облегчения депрессии. Оказывается, что во время депрессии организм начинает вырабатывать ТЛН в качестве собственно­го антидепрессанта. И ТЛН, хотя и не является общепризнан­ным антидепрессантом, может быть использован в качестве такового сразу после тяжелого приступа депрессии, потому что мозг, у которого во время депрессии множество проблем, ста­новится сверхчувствителен к тому, что может помочь эти про­блемы решить. Клетки мозга с готовностью изменяют свои функции, и во время приступа соотношение между патологи­ческими изменениями (вызывающими депрессию) и адаптив­ными (борющимися с нею) определяет, продолжишь ли ты бо­леть или тебе станет легче. Если принимать лекарства, которые стимулируют адаптивные функции или активируют их в такой степени, чтобы навсегда подавить патологические, ты выры­ваешься из замкнутого круга и мозг сможет продолжать рабо­тать нормально.

Чем больше эпизодов депрессии, тем вероятнее их повторе­ние; как правило, с течением жизни они становятся все тяже­лее и происходят все чаще. Это ускорение подсказывает, как ра­ботает недуг. Первый эпизод депрессии обычно связан либо с какими-нибудь провоцирующими событиями, либо с траге­дией; по наблюдению Кей Джеймисон — талантливого психо­лога, чьи тексты, как академические, так и популярные, спо­собствовали изменению взглядов на душевные расстройства, — люди, генетически предрасположенные к депрессии, “похожи на сложенный для костра хворост, сухой и легко воспламеняе­мый, ничем не отгороженный от искр, неизбежно выбрасыва­емых жизнью”. В какой-то момент рецидивы перестают зави­сеть от обстоятельств. Если у животного каждый день вызы­вать припадки, со временем они станут автоматическими: они так и будут возникать у него постоянно, даже если прекратить стимуляцию. Очень похожим образом мозг, уже несколько раз погружавшийся в депрессию, продолжает входить в нее снова и снова. Это заставляет предположить, что депрессия, пусть даже первоначально вызванная внешней трагедией, в итоге из­меняет структуру и биохимию мозга. “Это не такая уж добро­качественная болезнь, как мы полагали, — говорит Роберт Пост, начальник филиала биологической психиатрии Нацио­нального института психического здоровья. — У нее есть тенденция рецидивировать и углубляться, так что после не­скольких приступов следует подумать о долгосрочной профи­лактической терапии, чтобы избежать ужасных последствий”.

Кей Джеймисон, когда приходится говорить на эту тему, стучит кулаком по столу. “Депрессия — совсем не безобидная хандра. Это не просто жалкое, кошмарное, разрушительное со­стояние — часто оно еще и убивает. Не только через самоубий­ство, но и через повышенный риск сердечно-сосудистых забо­леваний, понижение иммунитета и многое другое”. Нередко пациенты, первоначально хорошо отзывавшиеся на лекарства, перестают реагировать на них после того, как несколько раз прервут курс и начнут снова; так и с каждым новым эпизодом риск того, что депрессия станет хронической и неизбежной, возрастает на 10%. “Это напоминает начальную стадию рака, когда организм очень хорошо отзывается на лекарства, но, как только появляются метастазы, перестает реагировать, — объяс­няет Пост. — Если у вас часто бывают эпизоды депрессии, это изменяет вашу биохимию к худшему, и, случается, необрати­мо. Но и на этой стадии многие психотерапевты ищут не там. Если Данный приступ наступил в автоматическом режиме, что толку искать источник стресса, подтолкнувший исходный про­цесс? Для этого уже просто слишком поздно”. То, что почине­но, всего лишь залатано и целым не станет никогда.

Три разных события — снижение рецепции серотонина, повышение уровня гидрокортизона (гормона стресса) и деп­рессия — случайное совпадение. Что за чем следует, неизвест­но; это загадка о цыпленке, курице и яйце. Если в мозге подо­пытного животного повредить серотониновую систему, уровень гидрокортизона повышается. Если повысить содержание гид­рокортизона, снижается серотонин. Если человека подвергнуть стрессу, то гормона высвобождения кортикотропина (CRH) становится больше и от этого повышается содержание гидро­кортизона. Если человек находится в депрессии, содержание серотонина снижается. Что все это значит? Последние десять лет веществом номер один считается серотонин, и в США для лечения депрессии чаще всего используют методы, повышаю­щие функциональный уровень содержания серотонина в моз­ге. Каждый раз, воздействуя на серотонин, модифицируют стрессовые механизмы и изменяют уровень гидрокортизона в мозге. “Я бы не сказала, что гидрокортизон служит причиной депрессии, — говорит Элизабет Янг, которая работает в этой области в Мичиганском университете. — Но он, вполне воз­можно, усугубляет легкое состояние и создает реальный синд­ром”. Гидрокортизон, как только производится, сразу же при­вязывается к глюкокортикоидным рецепторам в мозге. Анти­депрессанты повышают число этих рецепторов, которые затем абсорбируют излишки гидрокортизона. Это крайне важно для общей регуляции функций организма. Глюкокортикоидные ре­цепторы фактически “включают” и “выключают” некоторые гены, и когда у вас сравнительно мало рецепторов, “одолевае­мых” большим количеством гидрокортизона, организм идет вразнос. “Это как с обогревательной системой, — говорит Янг. — Если датчик температуры расположен на сквозняке, си­стема никогда не отключится, даже если в комнате станет жар­ко. Но если добавить несколько датчиков и расположить их по всей комнате, то система управления снова станет работать”.

В обычных обстоятельствах уровень гидрокортизона следу­ет довольно простым правилам. Согласно суточной кривой его содержание повышается к утру (что заставляет нас вставать с постели) и постепенно снижается в течение дня. Случись что- нибудь с ингибиторными цепочками, которым положено по­степенно выключать производство гидрокортизона на протя­жении дня, — и это может стать одной из причин того, что депрессивные люди продолжают еще долго в течение дня ис­пытывать обычную для себя утреннюю тоску. Не исключена возможность управления депрессией непосредственно через гидрокортизоновую систему, а не через серотониновую. На ос­нове базовых исследований в Мичигане ученые лечили непод- дающихся лечению депрессивных пациентов кетоконазолом — препаратом, снижающим уровень гидрокортизона, и почти у 70% наблюдалось заметное улучшение. Пока у кетоконазола еще слишком много побочных эффектов, что мешает его ши­рокому применению в качестве антидепрессанта, но несколь­ко фармацевтических компаний исследуют аналогичные пре­параты, не имеющие этих негативных побочных эффектов. Однако такое лечение должно тщательно контролироваться, поскольку гидрокортизон ответствен за реакции типа “сражай­ся или беги”, за ту адреналиновую энергию, которая помогает нам устоять перед лицом трудностей, за противовоспалитель­ные процессы, за принятие решений и настойчивость и, самое главное, за введение в действие иммунной системы перед ли­цом инфекционных заболеваний.

Недавно были проведены исследования поведения при из­менении уровня гидрокортизона у павианов и у авиадиспетче­ров. Павианы, у которых долгое время поддерживали высокий уровень гидрокортизона, становились склонными к паранойе, теряли способность отличать настоящую угрозу от мелких не­удобств, легко вступали в смертный бой за банан, лежащий рядом с деревом, обвешанным спелыми плодами, как будто от этого зависела их жизнь. У психологически здоровых авиадис­петчеров наблюдалась точная корреляция между степенью пе­реутомления и уровнем гидрокортизона; у тех же, кто пребы­вал в плохом состоянии, этот уровень скакал до небес без всякой причины. Когда нарушена корреляция между гидро­кортизоном и уровнем стресса, становятся возможны истери­ки из-за банана: все, что ни происходит с тобой, отзывается стрессом. “Это тоже форма депрессии, и к тому же, депрессив­ность, конечно, сама вызывает стресс, — замечает Янг. — По­лучается движение по спирали вниз”.

Однажды случившийся стресс, достаточный для долговре­менного повышения уровня гидрокортизона, поражает гидро­кортизоновую систему, и в будущем она, активизировавшись, выключается уже не так легко. После этого повышенный в ре­зультате небольшой травмы уровень гидрокортизона может уже не прийти в норму, как произошло бы при обычных обсто­ятельствах. Так все, однажды сломанное, имеет тенденцию ло­маться снова и снова в результате все меньшего и меньшего внешнего воздействия. Люди, пережившие инфаркт миокарда после большого физического напряжения, подвержены реци­дивам даже сидя в кресле — сердце изношено и иногда сдает без особого напряжения. То же происходит и с мозгом.

Принадлежность какой-либо проблемы медицине не про­тиворечит психосоциальному характеру источников этой про­блемы. “Моя жена — эндокринолог, — говорит Хуан Лопес, сотрудник Янг, — она лечит детей с диабетом. Диабет — бо­лезнь поджелудочной железы, но влияют на нее внешние факторы. Не только то, что ты ешь, но и какой стресс пережи­ваешь — когда дети из неблагополучных семей начинают бе­ситься, сахар у них в крови сходит с ума. Но от этого диабет не становится психическим заболеванием”. В области депрессии психологический стресс перерождается в биологическое изме­нение и наоборот. Если человек подвергается крайнему стрес­су, у него выделяется гормон высвобождения кортикотропина (CRH), что часто способствует возникновению биологической ситуации депрессии. Психологические методы недопущения слишком большого стресса могут помочь держать на низком уровне CRH и гидрокортизон. “У вас есть гены, — говорит Ло­пес, — и с ними вы ничего сделать не можете. Но иногда вы можете управлять тем, как они себя выражают”.

В своих исследованиях Лопес вернулся к самым тривиальным моделям поведения животных. “Если довести крысу до стресса, — говорит он, — у нее будет высокий уровень стрессового гормона. Если посмотреть на ее рецепторы, поглощающие мелатонин, мож­но увидеть, что стресс все изменил. Мозг крысы под сильным стрессом очень похож на мозг крысы в глубокой депрессии. Если дать ей антидепрессант, меняющий серотониновую ситуацию, она снова начинает управлять собой. Не исключено, что есть депрес­сии, связанные с обменом серотонина, а есть — с обменом гидро­кортизона, но в большинстве случаев это некая смешанная чув­ствительность и к тому, и к другому. Связь этих двух систем составляет часть одной и той же патофизиологии”. Опыты на кры­сах многое прояснили, но у человека существует префронтальный участок коры, который и делает нас более высокоразвитыми по сравнению с крысами; в этом участке мозга тоже есть много ре­цепторов гидрокортизона, которые, вероятно, и повинны в столь сложном характере человеческой депрессии. Мозг самоубийц яв­ляет чрезвычайно высокое содержание CRH — “гиперуровень, как будто их накачивали этой штуковиной”. Надпочечники (произ­водящие адреналин) у них крупнее, чем у людей, умерших от дру­гих причин, потому что высокое содержание CRH послужило при­чиной расширения надпочечниковой системы. Последняя работа Лопеса показывает, что у самоубийц выявляется значительно мень­ше рецепторов гидрокортизона в префронтальной коре (это озна­чает, что гидрокортизон в этой области не действует так сильно, как необходимо). Следующим шагом, говорит Лопес, станет ис­следование мозга людей, которые были подвержены колоссаль­ному стрессу, но тем не менее продолжают жить и функциониро­вать. “Каков механизм их “биохимии стресса”? — спрашивает Лопес. — Как им удается сохранять такую устойчивость? Каковы закономерности выработки CRH в их мозге? Чем отличаются их рецепторы?”

Джон Греден, декан факультета, на котором работают Ло­пес и Янг, концентрирует внимание на долгосрочных эффек­тах продолжительных стрессов и продолжительных приступов депрессии. Если у вас слишком сильный стресс и слишком высокий уровень гидрокортизона на протяжении долгого вре­мени, вы начинаете уничтожать те самые нейроны, которые должны регулировать цепь обратной связи, снижая уровень гидрокортизона по выходе из стресса. В конечном итоге это приводит к поражениям гиппокампа и мозжечковой миндали­ны, к потере нейронной ткани, из которой строится нейрон­ная информационная сеть. Чем дольше пребываешь в состоя­нии депрессии, тем выше вероятность поражений, которые могут привести к периферической нейропатии: слабеет зрение, многое начинает работать неправильно. “Это отражает очевид­ный факт: мы должны не только лечить депрессию, когда она возникает, — говорит Греден, — но и предотвращать ее рециди­вы. Подход нашего официального здравоохранения в настоя­щее время попросту неверен. Люди с повторяющейся депрес­сией должны принимать лекарства постоянно, а не периодичес­ки: мало того, что им приходится выживать во множественных эпизодах депрессии, они еще и разрушают собственную ней­ронную ткань”. Греден думает о временах, когда понимание физических последствий депрессии сможет привести нас к ме­тодам обращения их вспять. “Может быть, мы попробуем из­бирательно вводить нейротропные вещества, способствующие росту нейронов, в определенные отделы мозга, чтобы заставить ту или иную ткань распространяться и развиваться. Может быть, мы научимся использовать стимуляцию другого рода — электрическую, магнитную — чтобы способствовать росту в определенных отделах”.

Очень надеюсь. Принимать таблетки — дорого, не только финансово, но и психологически. Зависеть от них унизитель­но. Придерживаться режима, не забывать обновлять запасы и рецепты — утомительно. Знание, что без этого непрестанно­го вмешательства перестаешь быть собой, — отравляет жизнь. Я не вполне понимаю, почему у меня такое ощущение: я ношу контактные линзы и без них практически слеп, но ведь не сты­жусь ни линз, ни моей нужды в них (хотя, конечно, предпочел бы безупречное зрение). Постоянное присутствие лекарств служит мне напоминанием о непрочности и несовершенстве, а я — перфекционист и хочу, чтобы все выходило из руки Бо­жьей неоскверненным.

Первые эффекты антидепрессантов появляются примерно через неделю, однако полное проявление их достоинств требу­ет иногда и шести месяцев. Я чувствовал себя от золофта от­вратительно, и мой врач заменил его на паксил (Paxil) через не­сколько недель. От паксила я тоже не был в диком восторге, но он работал и давал меньше побочных эффектов. Только много позже я узнал, что хотя 80% пациентов реагируют на препара­ты, на первое лекарство (и вообще, на любое конкретное ле­карство) отзывается только 50%. Тем временем работает кош­марный порочный круг: симптомы депрессии вновь вызывают депрессию. Чувство одиночества вызывает депрессию, но и депрессия создает чувство одиночества. Если не можешь ис­правно функционировать, в твоей жизни наступает беспоря­док, какой ты в ней и предполагал; если не можешь говорить и не имеешь сексуальных желаний, твоя личная и социальная жизнь рушится, а это само по себе вызывает депрессию.

Большую часть времени я был слишком расстроен из-за всего на свете, чтобы страдать по какому-нибудь конкретному поводу;

только поэтому мне и удавалось сносить утрату привязанностей, удовольствий и достоинства, вызванную недугом. Ко всем про­чим неудобствам, сразу после дня рождения у меня было запла­нировано турне-презентация. Я должен был ездить в самые раз­ные книжные магазины и прочие места, стоять там перед группами незнакомых людей и читать вслух отрывки из написанного мною романа. Это был рецепт катастрофы, но я исполнился решимости через это пройти. Перед первым из таких чтений — это было в Нью-Йорке — я просидел четыре часа в ванне, а потом один мой близкий друг, который уже прошел через собственную депрессию, помог мне принять холодный душ. Он не просто открыл краны, но и помог мне справиться с выматывающими трудностями рас­стегивания пуговиц и прочим, а потом стоял в ванной, чтобы по­мочь мне выйти. И я пошел на эту презентацию. Мне казалось, что мой рот засыпан тальком, я плохо слышал и постоянно думал, что вот-вот упаду в обморок, но у меня все получилось. Затем один приятель помог мне добраться домой, где я слег на три дня. Я боль­ше не плакал и, если принимал достаточную дозу ксанакса, мог сдерживать напряжение. Повседневные дела по-прежнему были для меня почти невозможными, и я каждый день просыпался рано утром в панике, а потом мне нужно было несколько часов, чтобы победить страх и подняться с постели; но мне удавалось застав­лять себя появляться на публике хотя бы на час-другой.

Выход из депрессии обычно постепенен, и разные люди останавливаются на разных его стадиях. Одна женщина, рабо­тающая в системе здравоохранения, рассказала мне о соб­ственной постоянной борьбе с депрессией: “Реально она не покидает меня никогда, но я воюю с ней каждый день. Я сижу на таблетках, и это помогает; я просто решила для себя, что не позволю себе ей поддаться. Видите ли, у меня есть сын, кото­рый тоже страдает этим недугом, и я не хочу, чтобы он думал, будто это повод не иметь хорошей жизни. Каждый Божий день я встаю и готовлю сыну завтрак. В некоторые дни я могу про­должать жить, в иные — вынуждена опять ложиться, но встаю я каждый день. Каждый день, иногда раньше, иногда позже, я прихожу в этот кабинет. Иногда я пропускаю несколько ча­сов, но целого дня я не пропускала из-за депрессии ни разу”. Женщина говорила, слезы катились у нее по щекам, но она сжала зубы и продолжала: “На прошлой неделе просыпаюсь — совсем плохо. Кое-как поднялась, пошла на кухню — каждый шаг отдается в голове; открыла холодильник. Все, что нужно для завтрака, лежит в глубине, а я не могу дотянуться. Когда пришли дети, я просто стояла, уставившись в холодильник. Это совершенно невыносимо, да еще и происходит на виду у детей”. Мы поговорили о не прекращающейся день за днем битве. “Люди, подобные Кей Джеймисон или вам, проходят через это при большой поддержке, — сказала она, — а мои ро­дители умерли, я разведена, и мне нелегко до кого-нибудь дос­тучаться”.

Жизненные события часто служат пусковыми механизма­ми депрессии. “Вероятность испытать депрессию в стабильной ситуации гораздо меньше, чем в нестабильной”, — говорит Мелвин Макгиннес из клиники Джонса Хопкинса. Джордж Браун из Лондонского университета, основоположник иссле­дований воздействия стрессовых жизненных событий, гово­рит: “На наш взгляд, депрессия антисоциальна по проис­хождению; да, есть такая болезнь, но большинство людей способны получить тяжелую депрессию в результате конкрет­ного набора обстоятельств. Уровень уязвимости, конечно, раз­ный, но я думаю, что у 70% он достаточен для депрессии”. Со­гласно всестороннему исследованию, которое он проводит уже двадцать пять лет, за запуск первоначальной депрессии ответ­ственны чрезвычайно грозные жизненные события. Они часто связаны с утратой — любимого человека, своей роли, идеи о самом себе — и действуют хуже всего, когда сопровождаются унижением или чувством безысходности. Депрессию могут вызывать и положительные перемены. Рождение ребенка, по­вышение по службе и женитьба почти с такой же вероятностью могут вызвать депрессию, как смерть или утрата.

Традиционно проводится грань между эндогенной и реак­тивной моделями депрессии: эндогенная начинается изнутри сама по себе, реактивная же есть экстремальная реакция на тяжелую ситуацию. В последние десять лет это различие пере­стало быть актуальным, поскольку стало ясно, что в большин­стве случаев депрессия объединяет реактивные и внутренние факторы. Рассел Годдард из Йельского университета рассказал мне историю своих сражений с депрессией: “Я принимал асен- дин (АвепсНп), и это закончилось психозом; жена вынуждена была срочно отправить меня в больницу”. Декседрин (Оехе- бппе) принес лучшие результаты. Его депрессия часто строи­лась вокруг семейных событий. “Я знал, что свадьба сына будет событием эмоциональным, — рассказал он, — а все эмоцио­нальное, хорошее или плохое, действует на меня разрушитель­но, поэтому я решил подготовиться. Я всегда ненавидел идею электрошоковой терапии, а тут пошел и сам попросил сеанс. Ничего хорошего не вышло. В день свадьбы я не смог даже под­няться с постели. Сердце у меня разрывалось, но попасть туда у меня не было никакой возможности”. Подобные состояния вносят ужасное напряжение в семью и в отношения между род­ственниками. “Моя жена понимала, что сделать ничего не мо­жет, — объяснил Годдард. — Она, слава Богу, научилась остав­лять меня в покое”. Но часто друзья и родные вообще не способны понять, как следует себя вести, некоторые даже.из- лишне потакают больному. Если обращаться с человеком как с инвалидом, то он именно так и будет себя воспринимать; это может действительно сделать его совершенным инвалидом, возможно, даже ухудшив его состояние. Существование меди­каментов усилило нетерпимость в обществе. Однажды в боль­нице я слышал, как женщина говорила своему сыну: “У тебя проблемы? Начни принимать этот прозак и, когда все пройдет, позвони мне”. Установить правильный уровень терпимости важно не только для пациента, но и для членов его семьи. “Род­ные должны остерегаться, — сказала мне Кей Джеймисон, — чтобы не заразиться безнадежностью”.

Что здесь причина, а что — следствие, остается совершенно непонятным: депрессия ли порождает жизненные события или жизненные события порождают депрессию? Синдром и симптом стирают грани между собой и становятся взаимной причиной: неудачные браки — причина неудачных жизненных событий — причина депрессии — причина неудачных привязанностей — при­чина неудачных браков. Согласно исследованиям, проведенным в Питсбурге, первое проявление тяжелой депрессии, как прави­ло, тесно связано с жизненными событиями; второе — менее тес­но; к четвертому-пятому эпизодам жизненные события уже не играют в них видимой роли. Браун согласен, что в какой-то мо­мент депрессия “взлетает на собственной силе” и становится не­предсказуемой и эндогенной, отвлеченной от жизненных собы­тий. Хотя большинство людей с депрессией пережили те или иные специфические события, только один из пяти, их испытавших, впадет в депрессию. Ясно, что стресс повышает уровень заболева­емости депрессией. Самый сильный стресс — унижение, за ним идет утрата. Лучшая защита для людей с подобной биологической уязвимостью — удачный брак, который абсорбирует внешнее уни­жение и минимизирует его. “Психосоциальные условия создают биологические изменения, — признает Браун, — но механизм уяз­вимости должен быть первоначально пущен в ход внешними со­бытиями”.

Как раз перед началом моего турне-презентации я начал принимать наван (Иауапе), антидепрессант, воздействующий на тревожность: мы надеялись, что это позволит мне реже при­бегать к ксанаксу. Следующие выступления были в Калифор­нии. Я считал, что не смогу поехать; и уж точно знал, что не смогу поехать один. Кончилось тем, что со мной поехал отец; пока я находился в дурмане от ксанакса, он посадил меня в са­молет, потом высадил, отвез из аэропорта и поселил в отеле. Я был настолько накачан, что почти спал, и благодаря этому смог пройти через все перемены своего положения, тогда как неделю назад это было бы немыслимо. Я понял, что, чем боль­ше мне удается делать, тем меньше хочется умирать, поэтому поездка выглядела важным делом. Прибыв в Сан-Франциско, я лег в постель и проспал двенадцать часов. И вот во время пер­вого моего ужина в этой поездке я вдруг почувствовал, что меня отпускает. Мы сидели в большой, уютной столовой нашей гос­тиницы, и я сам выбрал себе еду. До этого я проводил по много дней рядом с отцом, но не имел представления о том, что про­исходит в его жизни помимо меня; в тот вечер мы разговарива­ли, как бы пытаясь наверстать упущенное за месяцы разлуки. Наверху мы продолжали разговаривать допоздна, и когда я на­конец-то отправился спать, я был чуть ли не в экстазе. Я поел шоколада из мини-бара, написал письмо, прочел несколько страниц захваченного с собой в дорогу романа, постриг ногти. Я чувствовал, что готов идти в мир.

Наутро мне было так плохо, как в худшие моменты моей жизни. Отец помог мне подняться, включил душ. Он попытал­ся меня накормить, но от страха я не мог даже жевать. Кое-как я выпил молока. Несколько раз меня почти вырвало, но только почти. Меня одолевало ощущение мучительной пустоты, как у того, кто только что уронил и разбил драгоценный предмет. В те дни четверть миллиграмма ксанакса могла погрузить меня в сон на двенадцать часов. В тот день я принял восемь милли­граммов ксанакса, и все равно был так напряжен, что не мог усидеть на месте. К вечеру полегчало, но ненамного. Таков срыв на этой стадии: шаг вперед, два шага назад, два шага впе­ред, шаг назад. Боксерские шаги, если хотите.

Дальше симптомы начали ослабевать. Самочувствие улуч­шалось в ранние часы, на больший период, чаще. Скоро я уже мог самостоятельно питаться. Трудно описать, какого рода бес­помощность владела мной в это время — немножко похоже на то, как я представлял себе глубокую старость. Моя двоюродная прабабушка Беатрис в свои 99 лет была восхитительна, потому что в такие преклонные годы каждый день вставала и сама оде­валась. Если погода позволяла, она проходила пешком до вось­ми кварталов. Она по-прежнему обращала внимание на свои наряды и любила часами говорить по телефону. Она помнила все дни рождения и время от времени обедала в ресторане. Выходя из депрессии, ты находишься в том пункте, когда мо­жешь вставать и одеваться каждый день. Если погода хорошая, можно выйти погулять и, может быть, даже пообедать. Ты го­воришь по телефону. Тетя Беатрис не задыхалась в конце своих прогулок; она ходила немного медленно, но ей было хорошо, она радовалась, что ходит. Так и при выходе из депрессии: если ты абсолютно нормален за обедом, это еще не значит, что ты уже выздоровел, как и способность тети Беатрис пройти во­семь кварталов не означает, что она может протанцевать ночь напролет, как в свои семнадцать.

Преодолеть депрессивный срыв легко и быстро не получит­ся. Путь по-прежнему ухабист. Хотя некоторые симптомы деп­рессии вроде бы ослабевали, у меня произошла неудачная и необычная накопительная реакция на наван. Принимая его три недели, я начал терять способность сохранять вертикаль­ное положение. После нескольких минут ходьбы мне было не­обходимо лечь. Контролировать эту потребность я мог не более чем потребность дышать. Бывало, иду на презентацию, караб­каюсь на трибуну, а посредине чтения начинаю пропускать аб­зацы, чтобы хоть как-то продержаться до конца. Закончив, я долго сидел на стуле и держался за сиденье. При первой воз­можности выходил из комнаты, скажем, притворяясь, будто мне нужно в туалет, и тут же ложился. Я понятия не имел, что со мной происходит. Помню, я вышел погулять с приятельни­цей в районе кампуса университета Беркли, — она сказала, что прогулка мне полезна. Через несколько минут я почувствовал усталость. Усилием воли я продолжал идти, думая, что хоро­шая погода и свежий воздух мне помогут — до этого я провел в постели часов пятьдесят, если не больше. Существенно сни­зив дозу ксанакса, чтобы не спать по трое суток, я начал вновь испытывать сильное беспокойство. Если вы никогда не пере­живали болезненного беспокойства, представьте себе нечто противоположное покою. В тот период жизни у меня напрочь был отнят мир и покой — и внутренний, и внешний. Многие типы депрессии включают в себя симптомы беспокойства. Можно рассматривать беспокойство и депрессию раздельно, но, как говорит Джеймс Бэлленгер из Медицинского коллед­жа Южной Каролины, ведущий специалист по тревожным рас­стройствам, “это близнецы-братья”. Джорж Браун высказался кратко: “Депрессия — реакция на прошлую утрату, тревога — на будущую”. Фома Аквинат заметил, что страх соотносится с тоской, как надежда с удовольствием; иными словами, трево­га — предварительная форма депрессии. Я бывал настолько беспокоен в депрессии и настолько подавлен в состоянии бес­покойства, что пришел к пониманию, что уход в себя и страх неотделимы. Тревога — это не паранойя; люди в состоянии па­тологического беспокойства оценивают свое место в мире не хуже здоровых. Отличает же беспокойство то, чтб человек чув­ствует по поводу этой оценки. Примерно половина пациентов с патологической тревогой приобретают тяжелую депрессию в пределах пяти лет. В той мере, в какой депрессия и тревога обусловлены генетически, они разделяют один и тот же набор генов (связанных с генами наследственного алкоголизма). Депрессия, усиленная тревогой, приводит к самоубийствам гораздо чаще, чем простая депрессия, и выйти из нее гораздо труднее. “Если у вас несколько приступов паники в день, — говорит Бэлленгер, — это и Ганнибала скрутит в бараний рог. Человека измельчает в кашу, придавливает до положения ле­жащего в кровати зародыша”.

От 10 до 15% американцев страдают той или иной формой па­тологической тревоги. Ученые считают, что поскольку locus coeruleus (определенное положение гена в хромосоме) в мозге уп­равляет и выработкой норэпинефрина и нижними отделами ки­шечника, то не менее половины пациентов с патологической тре­вогой страдают и синдромом раздраженного кишечника. Всякий, кто испытывал по-настоящему сильное беспокойство, знает, с какой быстротой и неистовством пища может проваливаться сквозь пищеварительный тракт. За тревогу ответственны и норэ- пинефрин, и серотонин. “В двух случаях из трех присутствует ре­акция на жизненные события, и это всегда потеря уверенности в завтрашнем дне”, — говорит Бэлленгер. Около трети приступов паники, свойственных некоторым видам депрессии, случаются во время сна, в глубоком, без сновидений, дельта-сне. “Собственно говоря, панические расстройства вызываются тем же, что застав­ляет нервничать нас всех, — говорит Бэлленгер. — Излечивая их, мы как бы возвращаем людей к обычному беспокойству”. Пани­ческие расстройства, по сути, представляют собой нарушение чув­ства соотнесенности. Пребывание в толпе, например, несколько нервирует большинство людей, даже без патологической тревоги, но для людей с патологической тревогой это может быть невыно­симо страшно. Переходя по мостику, мы все немного осторожни­чаем — выдержит ли он наш вес? безопасно ли это? — но для человека с патологической тревогой пройти по цельнометалли­ческому мосту, который уже десятилетиями выдерживает потоки машин, может оказаться так же страшно, как для большинства из нас пересечь Большой Каньон по натянутому канату.

На моем пике тревожности мы с приятельницей из Беркли надумали немного поупражняться физически; мы шли и шли, и потом я уже больше не мог. Как был, в совершенно прилич­ной одежде, я лег прямо в грязь.

— Эй, — сказала она, — ты хоть на бревно ляг, что ли...

— Умоляю, дай мне полежать спокойно, — сказал я и по­чувствовал, что снова плачу. Час я лежал в грязи, ощущая, как вода проникает к телу, а потом моя приятельница буквально проволокла меня к машине. Те самые нервы, которые недавно ободрали до сердцевины, теперь казались обернутыми в сви­нец. Я знал, что наступила катастрофа, но это знание было бес­смысленно. Сильвия Плэт в книге The Bell Jar, талантливом воссоздании ее собственной депрессии, пишет: “Я не могла заставить себя реагировать, ощущая себя совершенно сплю­щенной и пустой, как должен чувствовать себя центр смерча, безвольно движущийся посреди окружающего его воя и грохо­та”. Я чувствовал себя как те мушки, что бывают навеки заму­рованы в прозрачном янтаре.

Эти презентации оказались самым трудным делом в моей жизни — более тяжелым, чем любое испытание, с каким я толь­ко сталкивался и до того, и после. Издатель, организовавшая турне, провела более половины его времени со мной и с тех пор стала мне закадычным другом. Отец ездил со мной во многие из этих поездок; когда его не было, он звонил каждые два-три часа. Несколько близких друзей взяли надо мной шефство, и я никогда не оставался один. Должен сказать, что приятную компанию я не составлял никому, и их глубокая любовь и мое знание об этой любви сами по себе не исцеляли. Могу доба­вить еще, что без их глубокой любви и моего знания о ней я не нашел бы такой же любви в себе, чтобы продержаться до конца этого турне. Я нашел бы себе место в лесу, чтобы лечь на зем­лю, и лежал бы там, пока не замерз бы до смерти.

Кошмар закончился в декабре. Было ли это потому, что сра­ботали наконец лекарства или потому, что закончилось тур­не, — не знаю. В результате я отменил только одно чтение; меж­ду 1 ноября и 15 декабря я ухитрился посетить одиннадцать городов. У меня было несколько беспорядочных окон сквозь депрессию, как бывает, когда рассеивается туман. Поэтесса Джейн Кеньон, страдавшая тяжелой депрессией на протяже­нии большой части своей жизни, писала о выходе из нее так:

... С трепетом

и горечью помилованного за преступление, которого он не совершал, возвращаюсь к мужу и друзьям, к гвоздикам с розовыми ободками; возвращаюсь к книгам, письменному столу и креслу.

И вот 4 декабря я явился в дом своего друга на Верхнем Вест- Сайде, и неплохо провел там время. Несколько недель после этого я наслаждался не только приятно проводимым временем, но и самим фактом, что получаю удовольствие. Так я прожил Рождество и Новый год; я вел себя как некое подобие себя. Я потерял около семи килограммов и теперь начал набирать вес. Отец и друзья поздравляли меня с таким изумительным прогрессом, я их благодарил. Но в глубине моей души лежало знание, что прошли всего лишь симптомы. И кроме того, не­нависть. К лекарствам, которые я должен был принимать каждый день. К своему срыву и потере рассудка. К этому не­модному, но актуальному словосочетанию “нервный срыв” с подразумевающимся под ним сбоем всей телесной механи­ки. Большое облегчение принесло то обстоятельство, что я вы­держал турне, но я был измотан страхом перед всем тем, что еще должен был выдержать. Меня подавляло пребывание в этом мире: подавляли люди, их жизнь, которой я не могу жить, их работа, которую я не могу выполнять, — даже такая, которую я никогда не захотел бы и не имел бы необходимости делать. Я вернулся туда, где был в сентябре, только теперь знал, до чего мне может быть плохо. Я был полон решимости никог­да больше не переживать подобных состояний.

Период выхода из депрессии может продолжаться долго. Это опасное время. В худшие моменты депрессии, когда я едва мог справиться с бараньей отбивной, я не мог причинить себе реального вреда, а в этот период чувствовал себя достаточно хорошо для самоубийства. Я уже мог делать более или менее все, на что был способен всегда, только все еще пребывал в со­стоянии ангедонии — равнодушия к радостям жизни, неспо­собности испытывать хоть какое-то удовольствие. Я подстеги­вал себя, чтобы держать форму, но теперь, когда мне хватало сил спрашивать, зачем я себя подталкиваю, не находил этому внятных объяснений. Особенно запомнился мне вечер, когда один знакомый уговорил меня пойти с ним в кино. Я пошел, чтобы доказать, что я весел, и несколько часов делал вид, что развлекаюсь тем, чем развлекались другие, хотя на самом деле эпизоды, которые они находили смешными, доставляли мне муки. Придя домой, я почувствовал возвращение паники и чу­довищной тоски. Я пошел в ванную и несколько раз вызвал У себя рвоту, словно острое переживание одиночества было ви­русом, сидящим в моем теле. Я думал, что так и умру один, что нет достаточной причины жить дальше, что нормальный и ре­альный мир, в котором я вырос и в котором, как я верил, живут все люди, больше никогда не откроется, чтобы впустить меня. С этими мыслями, врывающимися в мою голову, как выстре­лы, я давился рвотой, и кислота поднималась у меня по пище­воду, а когда я пытался поймать воздух, то вдыхал собственную желчь. До этого я ел много, стараясь нагнать вес, и теперь мне казалось, что вся пища выходит обратно, будто мой желудок собирался вывернуться наизнанку и повиснуть на унитазе, как тряпка.

Я провалялся на полу ванной минут двадцать, потом вы­полз и лег на кровать. Моему рассудку было ясно, что я снова схожу с ума, и это знание страшно утомляло; но я знал, что позволить сумасшествию вырваться на волю — неправильно. Мне необходимо было хоть на минуту услышать человеческий голос, который пробил бы эту жуткую изоляцию. Я не хотел звонить отцу, зная, что он встревожится, и, кроме того, наде­ялся, что это ненадолго. Я хотел поговорить с кем-нибудь ра­зумным, с кем-нибудь, кто мог бы меня утешить (ошибочный порыв: когда сходишь с ума, лучшие друзья — сумасшедшие, потому что они понимают, что с тобой происходит). Я поднял трубку и набрал номер своей старинной приятельницы. Мы уже говорили раньше о лекарствах, о панике, и она отзывалась умно и освобождающе.

Мне казалось, что она сможет раздуть искру моего “догре- хопаденческого Я”. Было около половины третьего ночи. От­ветил ее муж; он передал трубку ей.

— Алло, — сказала она.

— Привет, — ответил я и замолчал.

— Что-то случилось? — спросила она. И меня мгновенно озарило: я не смогу объяснить, что случилось. Мне нечего было сказать. Позвонили по другой линии: это был один из тех, кто был с нами в кино — не отдал ли он мне случайно свой ключ вместе со сдачей из торгового автомата? Я пошарил в карма­не — да, ключ у меня.

— Мне надо идти, — сказал я подруге и повесил трубку. В ту ночь я вылез на крышу, а когда взошло солнце, сообразил, что мои чувства абсурдно мелодраматичны и что бессмысленно, живя в Нью-Йорке, пытаться покончить с собой, бросившись с крыши шестиэтажного дома.

Я не хотел сидеть на крыше и в то же время понимал, что если не позволю себе облегчить душу мыслями о самоубийстве, то взорвусь изнутри и действительно покончу с собой. Я ощу­щал, как смертельные щупальца отчаяния обвивают мои руки и ноги. Скоро они захватят пальцы, столь необходимые мне, чтобы принимать нужные таблетки или чтобы нажать курок, и, когда я умру, они одни сохранят движение. Я знал, что голос разума (“Ради всего святого, спустись вниз!”) — был голосом разума, но я также знал, что разумом же откажу в праве на су­ществование всему накопившемуся во мне яду, и уже чувство­вал какой-то странный, доводящий до отчаяния экстаз при мысли о конце. О, был бы я “одноразовый”, как вчерашняя газета! Я выбросил бы себя тихо и спокойно и был бы рад сво­ему отсутствию, был бы рад лежать в могиле, если это един­ственное место, где еще можно чувствовать какую-то радость. Только знание того, что депрессия слезлива и смешна, помог­ло мне спуститься с крыши. Ну и еще мысль об отце, который так для меня старался. Я не мог заставить себя поверить в лю­бовь настолько, чтобы вообразить, что мой уход будет замечен, но я знал, как он опечалится, если после стольких усилий меня спасти потерпит в этом неудачу. Кроме того, я думал о том, что должен буду когда-нибудь резать для него бараньи отбивные, ведь я обещал, а я всегда гордился тем, что не нарушаю обеща­ний, и отец тоже ни разу не нарушил данного мне слова. Имен­но это в конечном итоге и заставило меня спуститься. Около шести часов утра, промокший от пота и росы, с начинающейся простудой, которой скоро предстояло перейти в бешеную ли­хорадку, я вернулся домой. У меня не было сильного желания умереть, но жить я не хотел вовсе.

То, что спасает нас, столь же часто бывает тривиальным, сколь и монументальным. Одна такая вещь — это, конечно, чувство сокровенного: убить себя — значит открыть миру нич­тожность твоей жизни. Один знаменитый, изумительно краси­вый, блестящий, счастливо женатый человек, чьи изображения на плакатах увешивали стены в комнатах девчонок, которых я знал в старших классах, рассказал мне, что незадолго до трид­цатилетия прошел через тяжелую депрессию и очень серьезно замышлял самоубийство. “Спасло меня только тщеславие, — совершенно серьезно сказал он. — Мне была невыносима мысль о том, как все кругом будут говорить, что я не сумел до­биться успеха или не справился с ним, и будут надо мной сме­яться”. Знаменитые, успешные люди, похоже, особо склонны к депрессии. Поскольку мир не совершенен, депрессии под­вержены перфекционисты. Депрессия снижает самооценку, но у многих типов личности она не устраняет гордость, а та ни­чуть не хуже годится для борьбы, чем любое другое известное мне орудие. Когда оказываешься на таких глубинах, что лю­бовь представляется почти бессмысленной, тщеславие и чув­ство долга могут спасти тебе жизнь.

Прошло два дня после случая на крыше, и только тогда я по­звонил той старинной приятельнице. Она выругала меня за то, что я разбудил ее и тут же исчез. Пока она ругалась, я ощутил довлею­щую надо мной странность моей жизни, которую никак не мог бы объяснить. От высокой температуры и от страха у меня кружилась голова, и я молчал. С тех пор она практически порвала со мной. Она была человеком, ценящим нормальность, а я стал слишком уж необычен. Депрессия сказывается на друзьях. Ты предъявля­ешь им требования, по меркам нормального мира чрезмерные, и часто у них не хватает гибкости, или знания, или желания с этим управляться. Если повезет, некоторые люди удивят тебя своей спо­собностью подстраиваться. В депрессии ты общаешься как мо­жешь, как надеешься. Постепенно я научился принимать людей такими, какие они есть. Одни друзья могут принять твою тяже­лую депрессию с самого начала, другие нет. Большинство людей не очень любят, когда окружающим плохо. Мало кто умеет справ­ляться с идеей депрессии, отделенной от внешних обстоятельств. Многие предпочтут думать, что, раз ты страдаешь, этому непре­менно есть причина и логическое решение.

Большинство моих друзей немного чокнутые. Люди вос­приняли мою открытость как приглашение тоже быть от­крытыми, и теперь у меня много друзей, с которыми я обрел доверительность, какая бывает между одноклассниками или бывшими любовниками — легкость общения, обусловленную тем, что очень много друг о друге знаешь. С теми из моих дру­зей, у кого слишком здравый ум, я веду себя осторожно. Деп­рессия сама по себе деструктивна, да еще подпитывает раз­рушительные порывы: я слишком легко разочаровываюсь в людях, которые не понимают, и порой по ошибке отпугиваю от себя тех, кто меня расстроил. После каждой депрессии не­обходима большая чистка. Я вспоминаю, что люблю людей, с которыми готов был расстаться. Я стараюсь восстановить то, что порушил. После каждой депрессии приходит время склеи­вать черепки и засовывать пасту обратно в тюбик.

Весной 1995 года тянулась последняя фаза моего психоана­лиза. Психоаналитик сворачивала дела перед пенсией, и, хотя я не хотел ее терять, неторопливый и постепенный процесс был для меня мучителен, как медленное отдирание струпьев, — словно мамина кончина, растянутая во времени, все повторя­лась и повторялась. Наконец я сам покончил с этим, однажды в мгновенном озарении объявив, что больше не приду.

В процессе психоанализа я скрупулезно изучал свое про­шлое. Я решил, что моя мать тоже была депрессивной. Помню, как однажды она описывала свое детское чувство одиночества единственного ребенка. Всю свою взрослую жизнь она была раздражительна. Прагматизм служил ей силовым полем, кото­рым она отгораживалась от бесконтрольной тоски. Это помо­гало лишь отчасти и не всегда. Уверен, что мать избежала сры­ва именно потому, что строго регламентировала и регулировала свою жизнь, — это была женщина замечательной самодисцип­лины. Сейчас я думаю, что ее благословенная страсть к поряд­ку была предопределена болью, которую она так старательно прятала. Я страдаю от боли, которую она терпела И которую я по большей части претерпевать не должен — какой была бы ее жизнь, нет, наша жизнь, если бы в моем детстве существо­вал прозак? Прекрасно было бы иметь лучшее лекарство с меньшими побочными эффектами, но я благодарен судьбе, что живу в такой век, когда находятся решения, а не в тот, когда приходилось обходиться без них. Горько и обидно понимать, что, проживи она хоть немного дольше, большая часть ее зна­ний о том, как выживать со своими проблемами, оказалась бы ей не нужна, как не нужна мне. Что сказала бы она о моих деп­рессиях, опознала бы что-нибудь в них, сблизило бы нас с нею мое крушение? Но, поскольку оно отчасти и было вызвано именно ее смертью, я этого никогда не узнаю. У меня не было вопросов, пока я не утратил человека, которому хотел бы эти вопросы задать. Как бы то ни было, в лице матери я имел при­мер человека, в котором всегда присутствовала некая печаль.

Решив перестать принимать лекарства, я сделал это резко. Я знал, что это глупо, но мне отчаянно хотелось как можно скорее слезть с медикаментов и снова узнать, кто я такой. К со­жалению, я выбрал плохую стратегию. Во-первых, отказ от кса- накса вызывает ломку, какой мне раньше не приходилось испытывать: я не мог нормально спать, ощущал тревогу и ст­ранную неуверенность. Кроме того, у меня было постоянное ощущение, будто я накануне вечером выпил несколько галло­нов дешевого коньяка. Болели глаза, желудок был расстроен, вероятно, в результате резкого отказа от паксила. По ночам, в моем ненастоящем сне, меня посещали навязчивые кошма­ры, и я просыпался с колотящимся сердцем. Психофармакоте­рапевт тысячу раз твердил мне, что, когда я буду готов слезать с таблеток, надо делать это постепенно и под его наблюдени­ем, но я решился на это внезапно и боялся проиграть.

Я уже начал немного ощущать себя таким, как прежде, но про­изошедшее со мной за этот страшный год так глубоко потрясло меня, что я, хотя и функционировал, осознавал, что продолжать жить не смогу. Это было не иррациональное чувство, подобное ужасу или гневу; оно имело вполне конкретный смысл. Я пожил достаточно и теперь хотел придумать, как бы все это закончить с минимальными неудобствами для окружающих. Мне необходи­мо было предъявить людям нечто такое, чтобы все поняли мое отчаяние: взамен невидимого увечья мне нужно было найти ре­ально воплощенное. Я не сомневаюсь, что этот избранный мною образ действий был исключительно моим собственным, имеющим отношение к моему конкретному неврозу, но решение действо­вать с таким ненасытным желанием избавиться от себя типично для ажитированной депрессии. Мне было необходимо заболеть физически, и это бы все решило. Желание более зримого недуга, как я потом узнал, — общее место среди депрессивных пациен­тов, и они часто прибегают к членовредительству, чтобы привести физическое состояние в соответствие с психическим. Я знал, что мое самоубийство будет сокрушительно для моих родных и печаль­но для друзей, но надеялся: все они поймут, что выбора у меня не было.

Придумать, как получить рак, или рассеянный склероз, или другую смертельную болезнь, я не мог, но точно знал, как под­цепить СПИД, и решил так и сделать. В одном лондонском парке в пустынный ночной час ко мне подошел маленький, коренастый человечек в массивных роговых очках и предло­жил мне себя. Он спустил брюки и наклонился. Я приступил к делу. Было такое чувство, что это происходит с кем-то дру­гим; я слышал, как свалились его очки, и думал только об од­ном: скоро меня не станет и я никогда не буду таким старым и несчастным, как этот человек. В голове прозвучал голос — наконец-то я включил этот процесс и скоро умру, и от этой мысли я ощутил облегчение и благодарность. Я пытался по­нять, почему этот человек продолжает жить, почему он встает по утрам и весь день что-то делает, а по ночам приходит сюда. Была весна, и луна была во второй четверти.

Я не собирался медленно умирать от СПИДа; я был наме­рен убить себя, воспользовавшись ВИЧ-инфекцией как пово­дом. Дома меня объял страх, я позвонил близкому другу. Мы с ним все обсудили, и я пошел спать. Проснувшись утром, я почувствовал себя как в первый день в колледже, или в летнем лагере, или на новой работе. Начиналась новая стадия моей жизни. Отведав запретного плода, я решил сделать из него пюре. Конец был близок. У меня появилось обновленное чув­ство цели. Депрессия бесцельности прошла. В последующие три месяца я искал подобных ситуаций с незнакомцами, кото­рых считал инфицированными, подвергая себя все большему и большему риску. Особого удовольствия эти сексуальные опы­ты мне не доставляли, но я был слишком занят своей задачей, чтобы завидовать тем, кто свое удовольствие получал. Я никог­да не спрашивал, как зовут этих людей, никогда не ходил к ним и не звал к себе. Раз в неделю, обычно по средам, я ходил в не­кое место, где по дешевке получал то, что должно было меня заразить.

Тем временем меня одолевали до скуки типичные симпто­мы ажитированной депрессии. Случались приступы тревоги, и это настоящий кошмар — они были теперь гораздо более на­полнены ненавистью, мукой, чувством вины и отвращением к себе. Никогда в жизни я не ощущал себя настолько “времен­ным”. Я плохо спал, стал дико раздражителен. Я порвал с не­сколькими друзьями, включая свою, как мне думалось тогда, любовь. Я взял привычку бросать трубку, когда мне говорили что-то, что мне не по нраву. Я всех критиковал. Мне не давали спать мысли о былых обидах, ничтожных, но теперь казавших­ся непростительными. Я ни на чем не мог сосредоточиться: обычно в летние месяцы я читаю запоем, а тем летом не оси­лил даже журнала. Каждую бессонную ночь я принимался сти­рать белье, чтобы хоть чем-то заняться и отвлечься. Я расчесы­вал до крови каждый комариный укус, а потом отковыривал спекшуюся кровь. Я кусал ногти так, что мои пальцы постоян­но кровоточили; повсюду у меня были открытые раны и цара­пины, хотя я ни разу не порезался. В этом состоянии я так от­личался от того “растения”, каким был во время срыва, что мне и в голову не приходило, что я нахожусь в тисках той же самой болезни.

А потом, в начале апреля, после одного из моих загулов с не приносящим удовольствия и небезопасным сексом — на сей раз с мальчиком, который шел за мной до гостиницы и потом умоляюще сделал шаг в направлении лифта, до меня дошло, что я, вероятно, заражаю других, — а это в мои планы не вхо­дило. Мысль о том, что я мог кому-то передать болезнь, приве­ла меня в ужас: я собирался убить себя, а вовсе не весь мир. Четыре месяца я имел возможность заразиться; у меня было пятнадцать случаев небезопасного секса; пора было остано­виться, пока я не начал распространять болезнь вокруг себя. Знание того, что я умру, помогло снять остроту ощущаемой мною депрессии и даже каким-то странным образом ослабило желание умереть. Этот период моей жизни остался позади. Я смягчился. На своем тридцать втором дне рождения я смот­рел на множество собравшихся у меня друзей и оказался спо­собен улыбнуться, зная, что этот день рождения — последний, потому что я скоро умру. Празднования меня утомляли; подар­ки я даже не разворачивал. Я высчитывал время — сколько еще? Я сделал себе пометку с датой — в марте, — когда пройдет шесть месяцев со дня последнего соития и можно будет сде­лать анализ и получить подтверждение. И все это время я вел себя совершенно нормально.

Я продуктивно работал над несколькими писательскими проектами, организовал семейные сборища на день Благода­рения и Рождество, чувствуя прилив сентиментальности, — ведь это мои последние праздники. Затем, несколько недель спустя после Нового года, я прошелся по всем закоулкам моих приключений вместе с доктором, специалистом по ВИЧ, и он сказал мне, что я вполне могу оказаться чист. Поначалу я при­шел в смятение, но постепенно период ажитированной депрес­сии, что заставил меня так себя вести, начал проходить. Я не думаю, что искупительными оказались для меня связанные с ВИЧ эксперименты и переживания; просто прошло время и исцелило то больное мышление, которое, собственно, и при­вело меня к таким эксцессам. Депрессия, которая приходит с ураганной силой срыва, уходит постепенно, потихоньку. Мой первый срыв прошел.

Настойчивая убежденность в своей нормальности и вера во внутреннюю логику перед лицом несомненной аномалии ха­рактерны для депрессии. Эта тема присутствует во всех исто­риях, приведенных здесь, и я сталкиваюсь с этим без конца. Образ “нормальности”, однако, у каждого свой; пожалуй, это еще более сокровенное понятие, чем “необычность”. Билл Стайн, мой знакомый издатель, происходит из семьи с долгой историей, в которой были и депрессии, и травмы. Его отец, рожденный в Германии еврей, уехал из Баварии в начале 1938 года по деловой визе. Родителей отца в Хрустальную ночь^[20], в ноябре 1938 года, вывели и поставили у стены их дома, и, хотя их не арестовали, они вынуждены были наблюдать, как их друзей и соседей отправляют в Дахау. Быть евреем в нацист­ской Германии — ужасающая травма, и бабушка Билла после Хрустальной ночи на шесть недель впала в тоску, которая на Рождество завершилась самоубийством. На следующей неделе пришли выездные визы. Отец Билла эмигрировал один.

Родители Билла поженились в Стокгольме в 1939 году; сна­чала они уехали в Бразилию, потом поселились в Соединен­ных Штатах. Отец напрочь отказывается обсуждать свою исто­рию. “Этот германский период, — вспоминает Билл, — просто не существовал”. Они жили на живописной улице процветаю­щего пригорода, словно отрезанные от реальности. Отчасти вследствие своего неуклонного отказа от прошлого отец Билла пережил в возрасте пятидесяти семи лет глубокий нервный срыв, рецидивы которого преследовали его до самой смерти, наступившей более тридцати лет спустя. Его депрессия прохо­дила по той же модели, что предстояло унаследовать сыну. Пер­вый тяжелый срыв произошел, когда мальчику было пять лет; после этого они случались периодически; а особенно глубокая депрессия продолжалась со времени, когда Билл учился в шес­том классе, до окончания девятого.

Мать Билла происходила из гораздо более зажиточной и привилегированной еврейской семьи, уехавшей из Германии в Стокгольм в 1919 году. Женщина с сильным характером, она однажды ударила по лицу немецкого капитана за грубость.

— Я гражданка Швеции, — сказала она ему, — и так разго­варивать с собой не позволю!

К девяти годам Билл уже испытывал продолжительные пе­риоды депрессии. Года два он боялся засыпать и ощущал страх всякий раз, когда родители отправлялись в постель. Потом на несколько лет эти темные ощущения ушли. После нескольких легких рецидивов они вернулись с новой силой, когда он по­ступил в колледж, а в 1974 году, на втором семестре первого курса, стали неконтролируемыми. “У меня был сосед по ком­нате, просто садист, да и учеба требовала большого напряже­ния. В своем состоянии беспокойства я дышал слишком глу­боко, — вспоминает он. — Я просто не выдерживал давления. Тогда я пошел в медицинский пункт, и мне дали валиум (се­дуксен)”.

Депрессия не уходила все лето. “Часто во время глубокой депрессии я терял контроль над кишечником. То лето было в этом смысле особенно тяжелым. Я с ужасом думал о втором курсе: снова экзамены и все прочее — нет, невозможно. Когда вернулся в колледж и, проучившись весь год, сдал на одни пя­терки, я решил, что это какая-то ошибка. Когда выяснилось, что никто не ошибся, это дало мне нечто вроде наркотического кайфа и вытащило из депрессии”. Если существуют пусковые механизмы для срыва, то существуют и те, что дают обратный ход; так было у Стайна. “Назавтра я уже снова был в нормаль­ном состоянии, и в колледже уже глубоко не проваливался. Но я оставил всякие устремления. Если бы мне тогда сказали, чем я буду сейчас заниматься, с какими людьми работать, я был бы потрясен до глубины души. У меня не было никаких честолю­бивых замыслов”. Несмотря на принятие им своей судьбы,

Стайн трудился как раб. Он по-прежнему получал одни пятер­ки. “Не знаю, зачем я себя утруждал, — говорит он. — Я не со­бирался ни на юридический, ни куда-либо еще. Почему-то мне казалось, что высокие оценки как-то меня обезопасят, убе­дят, что я способен исправно функционировать”. Закончив колледж, Стайн поступил учителем старших классов в государ­ственную школу на севере штата Нью-Йорк. Это было полное фиаско; он не мог справиться с дисциплиной в классе и про­держался только год. “Я ушел неудачником. Я сильно потерял в весе, пережил еще одну депрессию. Потом отец одного при­ятеля сказал, что может дать мне работу, и я пошел туда, чтобы хоть чем-то заняться”.

Билл Стайн — человек спокойного, мощного интеллекта и совершенно подавленного эго. Себя он не ставит ни в грош. Он пережил повторяющиеся депрессии, каждая по шесть ме­сяцев, более или менее сезонные, обычно достигающие пика в апреле. Самая тяжелая была в 1986 году; ее вызвали пертур­бации на работе, утрата близкого друга и попытка слезть с кса- накса, который он принимал всего месяц, но успел привык­нуть. “Я потерял квартиру, — говорит Стайн. — Я потерял работу. Я растерял большинство друзей. Я не мог оставаться в доме один. Мне надо было переехать из квартиры, которую я продал, в новую, где шел ремонт, а я не мог. Я рухнул стреми­тельно, и беспокойство меня погубило. Я просыпался в три- четыре часа утра в такой страшной тревоге, что мечтал выбро­ситься из окна. В присутствии людей я постоянно чувствовал, что вот-вот потеряю сознание от напряжения. Еще три месяца назад я катался на другой конец света, в Австралию, и у меня не было никаких проблем, а теперь этот мир оказался у меня отнят. Когда меня ударило, я был в Новом Орлеане; я вдруг по­чувствовал, что надо срочно лететь домой, но не мог сесть на самолет. Меня обманывали, пользуясь моим положением, я был как раненый зверь на открытой поляне”. Он был абсо­лютно сломлен. “Когда дела совсем плохи, лицо становится со­вершенно неподвижным, как будто тебя оглушили. Жизнен­ные функции замедляются, и ты ведешь себя странно: у меня, например, исчезла краткосрочная память. Потом стало еще хуже. Я не мог контролировать кишечник и часто делал в шта­ны. Я жил в таком ужасе ожидания этого несчастья, что боялся выйти из дома, и это была дополнительная травма. Кончилось тем, что я переехал к родителям”. Но жизнь в отчем доме не способствовала улучшению. Тяжесть болезни сына сокрушила отца, и он сам попал в больницу. Билл переехал к сестре; потом на семь недель его приютил школьный товарищ. “Это было ужасно, — говорит Билл. — Я тогда думал, что на всю жизнь останусь душевнобольным. Депрессия продолжалась больше года. Ощущение было такое, что лучше плыть по течению бо­лезни, чем бороться. Я думаю, что надо все отпустить и ждать, что мир будет сотворен заново и, может быть, уже никогда не будет напоминать то, что ты знал прежде”.

Несколько раз он приходил к дверям больницы, но не мог заставить себя войти. Наконец, в сентябре 1986 года, он запи­сался на электрошоковую терапию в нью-йоркский госпиталь Горы Синайской (Mount Sinai Hospital). Там раньше помогали его отцу, но ему не помогли. “Это место, где полностью теря­ешь человеческое достоинство. Ты приходишь туда из жизни, а тебе не разрешают иметь бритвенный прибор и ножницы для ногтей. Ты должен носить пижаму. Ты должен ужинать в пол­пятого. С тобой обращаются унизительно, будто ты дебил, а не просто депрессивный. Ты должен смотреть на других пациен­тов, запертых в обитых матами клетках. Тебе нельзя иметь в па­лате телефон, потому что ты можешь удавиться проводом и по­тому что они хотят контролировать твою связь с внешним миром. Это не похоже на обычную госпитализацию — в психи­атрическом отделении ты лишен всех прав. Я не считаю, что больница — правильное место для депрессивных, разве что они абсолютно беспомощны или безнадежно суицидальны”.

Электрошоковая терапия оказалась сплошным кошмаром. “Проводил сеансы врач, очень похожий на туповатого Германа Мюнстера из одноименного телесериала^[21]. Сеансы проходили в подвале госпиталя Горы Синайской. Все пациенты, которым был назначен сеанс, спускались туда, в глубины ада; все мы были в купальных халатах, и ощущение было такое, будто мы скованы одной цепью. Поскольку я внешне держался неплохо, меня пропускали последним, и я старался как-то утешить этих испуганных людей, тоже ждущих своей очереди, а сквозь нас проталкивались уборщики — у них как раз там располагались индивидуальные шкафчики. Будь я Данте, я бы гениально это описал. Я пришел туда за помощью, а это помещение и эти люди... все это было похоже на варварские эксперименты док­тора Менгеле^[22]. Если уж вы делаете эту мерзость, так уж делай­те, мать вашу, на восьмом этаже с огромными окнами и ярки­ми красками! Сейчас я бы им этого не позволил”.

“Я и поныне оплакиваю потерю памяти, — продолжает Билл. — У меня была выдающаяся память, почти фотографи­ческая, и она так и не вернулась. Когда я выходил из больни­цы, я не мог вспомнить ни своих разговоров, ни номера набор­ного замка на своем шкафчике”. Поначалу, выйдя из больни­цы, он не мог даже вести подшивки бумаг на работе, куда поступил на общественных началах. Но скоро он снова начал функционировать. Шесть месяцев Билл провел у друзей в Сан- та-Фе, а летом вернулся в Нью-Йорк, чтобы снова жить одно­му. “Может быть, в том, что моя память испытывает отчетли­вый дефицит, и нет ничего страшного, — говорит он. — Это помогает мне забывать некоторые спады. Я забываю их так же легко, как и все остальное”. Выздоровление было постепен­ным. “Хочется, конечно, скорее, но выздоровление тебе не подвластно. Тебе не вычислить, когда оно начнется, как не предугадать чью-нибудь смерть”.

Стайн начал ходить в синагогу — каждую неделю, в сопро­вождении верующего друга. “Вера мне очень помогла. Она ус­транила давление необходимости верить во что-либо другое, — говорит он. — Я всегда гордился тем, что я еврей и меня тянет к религии. После этой большой депрессии я чувствовал, что если буду верить достаточно сильно, то придет что-нибудь, что спасет мир. Мне надо было погрузиться на такие глубины, где кроме как в Бога верить не во что. Сначала меня немного сму­щало, что я прибился к организованной религии, но это было правильно. Это правильно — какой бы тяжелой ни была неде­ля, в пятницу все равно будет служба.

Но что меня действительно спасло, так это прозак, появив­шийся в 1988 году, как раз вовремя. Это было чудо. После всех этих лет я впервые почувствовал, что в моей голове нет этой ужасной трещины, которая постоянно расширяется. Если бы мне сказали в 1987 году, что через год я буду летать на самолетах и работать с губернаторами и сенаторами, я бы просто рассме­ялся: тогда я даже улицу перейти не мог”. Билл Стайн сейчас принимает эффексор (ЕЯехог) и литий. “Больше всего в жизни я боялся, что не смогу справиться со смертью отца. Он умер де­вяноста лет от роду, и, когда его не стало, я был чуть ли не в эй­фории от того, что справляюсь! У меня разрывалось сердце, я плакал, но мог делать нормальные дела: продолжать выполнять в семье роль сына, разговаривать с адвокатами, писать эпита­фию. Я справлялся лучше, чем когда-либо полагал возможным.

Я по-прежнему должен быть осторожен. Мне всегда кажет­ся, что все хотят оторвать от меня кусочек. Есть пределы тому, что я могу дать, а потом возникает реальное перенапряжение. Я думаю, может быть, ошибочно, что меня станут меньше це­нить, если я буду совсем открыт в отношении пережитого: я помню, как меня избегали. Жизнь всегда стоит на грани но­вого падения. Я научился это скрывать, жить так, чтобы никто не знал, что я сижу на трех лекарствах и могу в любой момент сломаться. Я не думаю, что когда-либо почувствую себя пол­ностью счастливым. Можно только надеяться, что жизнь не будет несчастной. Когда у тебя такой уровень самосознания, трудно быть по-настоящему счастливым. Я люблю бейсбол, и, когда вижу на стадионе этих парней, накачивающихся пи­вом, не осознающих самих себя и своего отношения к миру, я им завидую. Господи, вот бы и мне так!

Я всегда думаю об этих выездных визах. Если бы бабушка немного подождала... История ее самоубийства научила меня терпению. У меня нет сомнений, что как бы плохо мне снова ни стало, я пробьюсь. Но я бы не был тем, каков я сегодня, если бы не почерпнул мудрости из своего опыта, который заставил меня отбросить всяческое самолюбование”.

История Билла Стайна произвела на меня сильное впечат­ление. После знакомства с ним я тоже часто думал об этих вы­ездных визах: о той, что так и не была использована, и о той, что была. Моя первая депрессия потребовала от меня муже­ства. За ней последовал краткий период относительного спо­койствия. Когда я начал испытывать тревогу и впадать в деп­рессию во второй раз (а я был все еще в тени первого срыва и не знал, куда завели меня мои игры со СПИДом), я уже осо­знавал, что происходит. Меня одолевала необходимость сде­лать паузу. Сама жизнь казалась настораживающе требователь­ной — очень уж много нужно было ей от моего Я. Было очень трудно помнить, и думать, и выражать, и понимать — все, что необходимо для общения. Кроме того, при этом надо сохра­нять оживленный вид — это уж и вовсе оскорбительно. Словно пытаешься готовить обед, кататься на роликах, петь и печатать на машинке одновременно... Русский поэт Даниил Хармс ког­да-то описывал голод так:

...потом начинается слабость, потом начинается скука, потом наступает потеря быстрого разума силы, потом наступает спокойствие.

А потом начинается ужас.

Такими последовательными и ужасающими шагами наступал на меня второй приступ депрессии, усугубленный настоящим страхом перед назначенным анализом на ВИЧ. Я не хотел сно­ва садиться на лекарства, и какое-то время старался обходить­ся без них. Наконец я понял, что из этого ничего не выйдет. Дня за три я уже знал, что лечу на дно пропасти. Я начал при­нимать паксил, запасы которого еще оставались в моей аптеч­ке. Я позвонил психофармакотерапевту. Я предупредил отца. Я старался обустроить практические дела — ведь потеря разу­ма, как потеря ключей от машины, дело весьма хлопотное. Когда ужас меня оставлял, я слышал свой голос, цепляющийся за иронию в разговорах со звонившими мне друзьями: “Про­сти, придется отменить вторник, — говорил я. — Я снова боюсь бараньих отбивных”. Симптомы возникли быстро и зловеще. Примерно за месяц я потерял около пятнадцати килограм­мов — пятую часть своего веса.

Психофармакотерапевт счел, что если от золофта я был не в себе, а от паксила натянут, как струна, то стоит попробовать что-нибудь новое. Он предложил мне эффексор и буспар (ВиБраг), которые я принимаю и сейчас, спустя шесть лет. В муках депрессии наступает такой странный момент, когда перестаешь видеть грань между собственным артистизмом и реальностью сумасшествия. Я обнаружил в себе две конфлик­тующие черты характера. По природе я мелодраматичен, с другой стороны, могу выйти на люди и “казаться нормаль­ным” в самых “ненормальных” обстоятельствах. Художник Антонин Арто написал на одном из своих рисунков: “Реаль­но — никогда, истинно — всегда”, и именно так чувствуешь себя в депрессии. Ты уверен, что она — нереальна, что ты — совершенно другой, и тем не менее одновременно с этим зна­ешь, что происходящее — абсолютная правда. Это сильно сбивает с толку.

К началу той недели, на которую был назначен анализ, я принимал от двенадцати до шестнадцати миллиграммов кса- накса каждый день (я кое-что припрятал заранее), чтобы спать и не чувствовать тревоги. Во вторник утром я встал и прослу­шал сообщения. Звонила ассистентка врача: “У вас холестерин понизился, кардиограмма нормальная, анализ на ВИЧ отлич­ный”. Я немедленно позвонил. Это было правдой. Все-таки я ВИЧ-отрицательный! Как сказал Гэтсби^[23]: “Я очень старался умереть, но у меня волшебная жизнь”. В тот момент я знал, что хочу жить и благодарен судьбе за благую весть, но вслед за тем на два месяца впал в ужасное состояние: каждый день я скри­пел зубами на свою суицидальность. Потом, в июле, я решил принять приглашение поехать в Турцию покататься с друзьями на яхте. Это было дешевле, чем ложиться в больницу, и оказа­лось втрое эффективнее: на великолепном турецком солнце депрессия испарилась. После этого дела стабильно пошли на поправку. Поздней осенью я вдруг обнаружил, что лежу глубо­кой ночью без сна в своей постели, тело у меня дрожит, как в худшие моменты депрессии, но на этот раз я проснулся от сча­стья. Я вылез из постели и написал об этом. Я уже годами не

ощущал никакой радости, и даже забыл, каково это — хотеть жить, наслаждаться сегодняшним днем и страстно желать но­вого, знать, что ты один из тех счастливчиков, для которых жизнь — это жить. С непреложностью радуги, данной Богом Ною в знак завета, я чувствовал, что имею доказательства тому, что существование всегда того стоило и всегда будет того сто­ить. Я знал, что впереди меня могут ждать периоды страдания, что депрессия циклична и возвращается снова и снова, чтобы поражать свои жертвы. Я чувствовал себя в безопасности от са­мого себя. Я знал, что вечная тоска, по-прежнему жившая во мне, не умеряет моего счастья. Скоро мне исполнилось трид­цать три, и это наконец был по-настоящему счастливый день рождения.

После этого я долго не получал весточки от моей депрес­сии. Поэтесса Джейн Кеньон писала:

Мы пробуем новое лекарство, новую комбинацию лекарств,

и вдруг я попадаю снова в свою жизнь, как полевка, подхваченная штормом и унесенная за три долины и за две горы от дома.

Я доберусь домой. Я уверена,

что узнаю ту лавку,

где покупала хлеб и керосин.

Я помню дом, и сарай, и грабли, и голубые чашки с блюдцами, и русские романы, которые так любила, и черную шелковую ночную рубашку, которую он давным-давно запихнул в мой чулок для рождественских подарков.

Так было и со мной: все как бы возвращалось, выглядя сначала чужим, а потом вдруг знакомым; и я понял, что глубокая тос­ка, которая возникла, когда заболела мама, еще углубилась с ее смертью, переросла в скорбь и, став отчаянием, вывела меня из строя, а теперь уже больше не выводила. Я по-прежнему пе­чалился о печальном, но снова был собою, каким был раньше и каким намеревался быть и далее.

Поскольку я пишу книгу о депрессии, меня часто в самых раз­ных ситуациях спрашивают о моем собственном опыте, и я обыч­но заканчиваю сообщением, что принимаю таблетки. “Все еще?! — удивляются люди. — Но вы выглядите так, будто с вами все в порядке!” На что я неизменно отвечаю, что я так выгляжу, потому что я в полном порядке, а в порядке я потому, что при­нимаю лекарства. “И долго вы еще собираетесь принимать все это?” Когда я отвечаю, что неопределенное время, люди, кото­рые спокойно и сочувственно реагировали на мои суицидаль­ные попытки, на состояние полного ступора, на потерянные для работы годы, на значительную потерю веса и многое другое вдруг в тревоге выпучивают на меня глаза. “Но ведь годами си­деть на лекарствах очень вредно, — говорят они, — вы уже дос­таточно окрепли, чтобы постепенно отказаться хотя бы от не­которых”. Если сказать им, что это то же самое, как постепенно отказаться от карбюратора в автомобиле или от контрфорсов собора Парижской Богоматери, они смеются. “Ну, может быть, оставить низкие, поддерживающие дозы?” — спрашивают они. Объясняешь, что дозы выбраны так, чтобы нормализовать сис­темы, которые могут пойти вразнос, а снижать их — как избав­ляться от половины карбюратора. Добавляешь, что не испыты­ваешь почти никаких побочных эффектов от тех препаратов, которые принимаешь, и вообще, у лекарств, предназначенных для длительного употребления, не обнаружено негативных эф­фектов. Объясняешь, что не хочешь снова по-настоящему забо­леть. Но в этой области здоровье по-прежнему ассоциируется не с достижением контроля над проблемой, а с прекращением приема лекарств. “Ну, во всяком случае, надеюсь, что вы пре­кратите это в скором времени”, — говорят люди.

“Предположим, я не знаю точного эффекта долгосрочно применяемых препаратов, — говорит Джон Греден. — Никто еще не принимал прозак на протяжении восьмидесяти лет. Но мне известен эффект неприменения лекарств, или беспорядоч­ного применения, или попыток снизить правильные дозы до неправильного уровня, и этот эффект — поражение мозга. На­чинают появляться признаки хроники. Возникают рецидивы с переменной интенсивностью, приобретается отрицательный стресс такого уровня, для которого нет реальной причины. При диабете или гипертонии мы не стали бы то назначать, то отме­нять лекарства — почему же это необходимо при депрессии? Откуда это нелепое социальное давление? Эта болезнь дает 80% случаев рецидива на протяжении года без лекарств и 80% нормального состояния при их приеме”. Ему вторит Роберт Пост из NIMH: “Людей волнуют побочные эффекты пожиз­ненного употребления лекарств, но эти эффекты выглядят крайне несущественными рядом с уровнем летальности недо­леченной депрессии. Если ваш родственник или пациент жи­вет на кардиостимуляторе, что бы вы сказали о предложении отменить лекарство и посмотреть, не случится ли у него снова сердечный приступ, или о попытке довести его сердце до та­кой дряблости, что оно уже не восстановится? Это ровным сче­том то же самое”. Побочные эффекты этих препаратов для большинства людей гораздо здоровее, чем болезни, против ко­торых лекарства направлены.

Всегда найдутся сведения о людях, отрицательно реагиру­ющих на что угодно, разумеется, у многих людей негативная реакция на прозак. Известная осторожность уместна всегда, когда собираешься что-либо употребить внутрь, от лесных гри­бов до сиропа от кашля. Один из моих крестников чуть не умер прямо на дне рождения в Лондоне от грецких орехов, на кото­рые у него оказалась аллергия; очень хорошо, что сейчас закон требует, чтобы на этикетках сообщалось, какие продукты со­держат орехи. Принимающие прозак должны на ранних стади­ях следить за вредными эффектами. Он может вызывать не­рвный тик или мышечные спазмы. Антидепрессанты вызывают привыкание, и об этом я буду говорить позже. Снижение либи­до, причудливые сны и прочие эффекты, отмеченные в аннота­циях SSRI (ингибиторов обратного захвата серотонина), могут быть мучительными. Меня смущают сообщения, что некоторые антидепрессанты связывают с самоубийством; я полагаю, что это имеет отношение к восстанавливающей стороне препара­тов, в результате чего кто-то получает возможность осуще­ствить то, о чем у него раньше не было возможности и поду­мать. Я признаю, что мы не можем со всей определенностью знать эффект длительного применения препарата. Однако до­стойно сожаления, что некоторые ученые решили нажить себе капитал на этих отрицательных реакциях и расплодили целую индустрию хулителей прозака, выставляющих препарат в лож­ном свете как носителя великого риска, которому подвергают ни о чем не подозревающее человечество.

В идеальном мире лекарства не нужны, организм отрегули­рует себя сам — ну кто же хочет принимать лекарства? Но сме­ху подобные утверждения, высказываемые в такой кричаще глупой книге, как “Ответный удар прозака” (Prozac Backlash), невозможно воспринимать иначе, как только спекуляцию на самых пустых страхах настороженной публики. Я не одобряю циников, мешающих страдающим, больным людям применять по сути своей доброкачественные средства, которые могут вер­нуть их к жизни.

Как и роды, депрессия причиняет боль настолько сильную, что забываешь обо всем. Я не впал в нее зимой 1997 года, когда плохо закончился мой очередной роман. Это истинный про­рыв, сказал я кому-то, не сорваться во время разрыва отноше­ний. Но если однажды познал, что в тебе нет такого Я, которое никогда не рассыплется, тебе уже никогда не бывать самим со­бой. Нас учат полагаться на себя, но поди-ка положись, если этого самого “себя”, на которого надо бы положиться, нет. Мне помогли люди, кроме того, существует некая “химия”, кото­рая помогла мне прийти в себя, и теперь я пребываю в поряд­ке; но посещающие меня время от времени кошмары больше порождаются не тем, что случается со мной, и не тем, что слу­чается в моем окружении, но тем, что случается внутри меня. Что, если я проснусь утром, и я уже не я, а навозный жук? Каж­дое утро начинается с этой удушающей неуверенности в том, кто я такой, с выискивания раковых образований в любом бе­зобидном прыще, с импульсов страшной тревоги — а вдруг ночные кошмары были правдой? Будто мое Я обернулось, плю­нуло мне в лицо и сказало: не очень-то на меня рассчитывай, у меня своих забот хватает. Да, но кто же тогда сопротивляется безумию или мучается им? В кого это плюют? Я прошел через годы психотерапии, я жил, любил, терял — и честно скажу: понятия не имею. Существует кто-то или что-то сильнее хи­мии и воли: некий Я, проведший меня через мой собственный бунт, некий “Я-унионист”, державший оборону, пока восстав­шая “химия” и порождаемые ею продукты воображения не были приведены обратно в строй. Что это за Я — нечто хими­ческое? Я не спиритуалист и рос без религии, но эта упругая ткань, некая центральная точка внутри меня, которая держит­ся даже тогда, когда всякое Я уже с нее содрано — всякий, кто с этим живет, знает, что это гораздо сложнее для понимания, чем самая сложная химия.

Во время срыва у тебя есть одно преимущество — быть внутри и видеть, что происходит. Со стороны можно только догадываться о происходящем, но поскольку депрессия цик- лична, то можно — и даже полезно — научиться терпимости и пониманию. Моя приятельница Ева Кан рассказала мне, как отразилась на ее семье депрессия отца. “У отца с детства была трудная жизнь. Мой дед умер, и бабушка запретила в доме лю­бую религию. Раз Бог отнял у нее мужа, сказала она, и оставил с четырьмя детьми, то никакого Бога нет. И она начала пода­вать на стол на еврейские праздники креветки и ветчину. Просто горы креветок и ветчины! Моего отца не назовешь хрупким — при росте под два метра он весил около ста кило­граммов; он был непобедим в гандболе, а в колледже играл в бейсбольной и футбольной командах. Он стал психологом. Потом, когда ему было, думаю, лет тридцать восемь — вся хро­нология перепутана, потому что мама не хочет об этом гово­рить, отец на самом деле не помнит, а я, когда все это случи­лось, едва начинала ходить, — звонят из клиники, где он работал, и говорят маме, что он исчез, ушел с работы, и они не знают, где он. Мама запихивает всех нас в машину и мы ездим и ездим кругами, пока не находим его прислонившимся к по­чтовому ящику и плачущим. Ему провели курс электрошоко­вой терапии, а когда закончили, сказали маме, чтобы она с ним развелась, потому что он никогда уже не станет самим собой. “Дети его не узнают”, — сказали ей. Хотя она им не очень по­верила, но в машине, везя его домой из клиники, плакала. Ког­да отец проснулся, он был похож на ксерокопию самого себя. Немного размытый, память так себе, более осторожный в от­ношении себя, менее интересующийся нами. Раньше он был, как считалось, внимательным отцом — приходил рано домой, чтобы посмотреть, чему мы научились в этот день, всегда при­носил игрушки. После ЭШТ он стал несколько отстранен. По­том это повторилось через четыре года. Врачи попробовали лекарства и снова ЭШТ. Ему пришлось на время оставить ра­боту. Большей частью он был подавлен. Его лицо изменилось до неузнаваемости, подбородок провалился. По временам он вставал и бесцельно слонялся по дому, его руки бессильно ви­сели вдоль тела, а большие ладони дрожали. Начинаешь пони­мать концепцию одержимости бесами: кто-то явно завладел отцовым телом. Мне было всего пять лет, и я это видела. Я за­помнила навсегда: он выглядел самим собою, но его не было в доме.

Потом ему стало легче, года два был взлет, а потом снова крушение. Дальше было плохо, плохо, плохо... Потом немного полегчало, и снова крушение, и опять плохо... Мне было лет пятнадцать, когда он разбил машину — пребывал ли он в дур­мане от лекарств или пытался покончить с собой — кто знает? Это случилось снова, когда я училась на первом курсе коллед­жа. Мне позвонили; пришлось пропустить экзамен и сидеть у его постели в больнице. У него отняли пояс, галстук... Через пять лет он опять попал в больницу. И тогда он ушел с работы и перестроил всю свою жизнь. Он принимает много витами­нов, делает много физических упражнений и не работает. Ког­да его что-то напрягает, он просто выходит вон. Моя дочурка плачет? Он надевает шляпу и уходит домой. Но мама остава­лась с ним все это время, и, когда он бывал в здравом уме, он оставался ей великолепным мужем. В 90-х у него было десять хороших лет подряд, пока в начале 2001 года инсульт не швыр­нул его в пропасть”.

Ева полна решимости не допустить подобного в своей се­мье. “У меня самой были пару раз ужасные эпизоды, — говорит она. — Г одам к тридцати у меня выработалась привычка сильно перерабатывать — я брала на себя непосильно много, заканчи­вала, но потом неделю отлеживалась в полной неспособности что-то делать. Одно время я принимала нортриптилин, от кото­рого только прибавила в весе. Когда в сентябре 1995 года мой муж получил работу в Будапеште, нам нужно было переезжать, и я, чтобы справиться со стрессом переезда, начала принимать прозак. На новом месте я совершенно потерялась: либо валя­лась весь день в постели, либо вела себя как слабоумная. Это стресс — быть неизвестно где, без друзей, и муж должен рабо­тать по пятнадцать часов в день, потому что назревает какая-то сделка. Через четыре месяца, когда эта гонка закончилась, я бы­ла совсем не в себе. Я поехала в Америку, чтобы походить по врачам, и получила крутой коктейль: клонопин (Clonopine), литий, прозак. Невозможно было ни мечтать о чем-либо, ни придумать что-нибудь дельное; мне приходилось все время тас­кать с собой огромный пенал с лекарствами, при этом все таб­летки были помечены — утро, полдень, после обеда, вечер, — потому что я не помнила ничего. Через некоторое время мне удалось наладить жизнь, я подружилась с хорошими людьми, устроилась на неплохую работу и стала принимать все меньше лекарств, дойдя до пары таблеток в день. Потом я заберемене­ла, отказалась от всех препаратов и чувствовала себя отлично. Мы переехали обратно домой. Когда я родила, все эти чудесные гормоны уже выветрились, кроме того, ребенок — я год не спа­ла по-человечески, и я вновь начала разваливаться. Я была пол­на решимости не допустить, чтобы моя дочь прошла через все это. Сейчас я принимаю депакот (Depakote) — он меня меньше отупляет и считается безопасным при кормлении грудью. Я го­това на все, чтобы предоставить своей дочери стабильное окру­жение, и не бросать ее, периодически исчезая из ее жизни”.

За моим вторым срывом последовали два спокойных года. Я был доволен и безмерно радовался тому, что доволен. Потом, в сентябре 1999 года, случилось ужасное: меня бросил человек, с которым я надеялся остаться навсегда. Тогда я затосковал, но это была не депрессия, а просто тоска. Месяц спустя у себя дома я поскользнулся на ступеньке и вывихнул плечо с серьез­ным повреждением мышечной ткани. Меня повезли в боль­ницу. Я старался объяснить работникам “скорой помощи” и травматологам в отделении, что мне необходимо не допус­тить рецидива депрессии. Я рассказал о своих почечных кам­нях и о том, как боль вызвала прошлый приступ. Я обещал за­полнить все формы и анкеты на свете, ответить на все вопросы, начиная с колониальной истории Занзибара и далее, если толь­ко они снимут физическую муку, которая, как я знал, была слишком сильна для моего душевного равновесия. Я объяснял, что в моей истории болезни есть тяжелые нервные срывы и просил посмотреть записи. Понадобилось больше часа, что­бы получить хоть какое-то обезболивающее, но это была такая малая доза морфия, что совсем не помогла. Вывих плеча — дело обычное, но вправили его только через восемь часов после прибытия в больницу. В итоге мне дали действенное обезболи­вающее с дилодидом (Оііаисіісі), но только через четыре С ПО­ЛОВИНОЙ часа после прибытия, так что последующие несколь­ко часов были все-таки не так ужасны.

Пытаясь сохранить спокойствие на ранних стадиях этого приключения, я попросил психиатрической консультации. Доктор, занимавшаяся мною, сказала: “Вывих плеча — это больно, и вам будет больно, пока мы его не вправим, следует потерпеть и перестать ныть”. Затем она добавила: “Вы не про­являете никакого самообладания, вы сердитесь и задыхаетесь от злости, и я для вас пальцем не пошевельну, пока вы не возьмете себя в руки”. Мне говорили “откуда мы знаем, кто вы такой”, и “мы так просто не даем сильные обезболивающие”, и что я должен “постараться глубоко дышать и вообразить себя на пляже — с шумом волн в ушах, с ощущением песка между пальцами ног”. Один из врачей сказал: “Возьмите себя в руки и перестаньте себя жалеть. В этом травматологическом отделе­нии есть люди, которым гораздо хуже, чем вам”. Тогда я сделал очередную попытку объясниться: я понимаю, что должен вы­терпеть боль, но хочу снять ее остроту перед тем, как мы про­должим; я не столько боюсь физической боли, сколько ее пси­хических осложнений. На это мне ответили, что я “веду себя по-детски” и “не слушаюсь”. Когда я сказал, что за мной тя­нется история душевной болезни, мне сообщили, что в таком случае мне вообще не следует ожидать, что врачи станут при­нимать мои взгляды на происходящее всерьез. “Я получила профессиональное образование и нахожусь здесь для того, что­бы вам помочь”, — сказала врач. “Но я — опытный пациент и знаю: то, что вы делаете, для меня губительно”, — возразил я. Врач отвечала, что я не учился на медицинском факультете, а она собирается действовать согласно тому, что считает под­ходящей процедурой.

Я снова потребовал психиатрической консультации, но мне ее не предоставили. Отделения “Скорой помощи” не имеют доступа к психиатрической истории болезни, и у них не было способа проверить мои жалобы, хотя сама клиника, в которой я оказался, была той самый, где работают все лечащие меня врачи и мой психиатр. В отделениях “Скорой помощи” и трав­матологических пунктах руководствуются такими правилами: если ты говоришь, что пережил глубокую эндогенную депрес­сию,-обострившуюся в результате сильной боли, эти слова рас­ценивают как высказывание: “Мне необходим пушистый плю­шевый медвежонок, а то я не дам себя зашивать”. Я считаю подобную ситуацию недопустимой. Официальный учебник по скоропомощной медицине в Соединенных Штатах ничего не говорит о психических аспектах соматического недуга. Ни одно отделение “Скорой помощи” никак не оборудовано для того, чтобы иметь дело с психическими осложнениями. Я про­сил мяса у торговца рыбой.

Боль нарастала. Пять часов боли как минимум в шесть раз болезненнее, чем один час боли. Я заметил вслух, что физи­ческая травма числится среди главных пусковых механизмов психогенной травмы и что лечить первую так, чтобы порож­дать вторую, — это акт медицинского тупоумия. Чем дольше тянулась боль, тем, естественно, больше она меня изматывала, тем сильнее натягивались мои нервы, тем серьезнее станови­лась ситуация. Кровь у меня под кожей все разливалась, и мое плечо выглядело так, будто я позаимствовал его у леопарда. Когда наконец появился дилодид, у меня уже началось голо­вокружение. Да, в этом травматологическом отделении дей­ствительно находились люди с более серьезными повреждени­ями, чем у меня, но почему хоть один из нас должен был терпеть неоправданную боль?

Не прошло и трех дней после этого испытания, как у меня начались острые суицидальные мысли, каких я не переживал со времен своей первой тяжелой депрессии. Не будь я под круг­лосуточным надзором родных и друзей, я дошел бы до уровня физической и психической боли, какого вынести не мог, и ис­кал бы немедленного облегчения, причем самого экстремаль­ного свойства. Опять возник образ дерева и лианы. Если уви­дишь вылезающий из земли маленький росток и распознаешь в нем побег мощного вьющегося растения, ты можешь выдер­нуть его двумя пальцами и все закончится хорошо. Если про­тянешь до того, что лиана крепко обхватит дерево, тебе пона­добится пила, а может быть, топор и лопата, чтобы избавиться от паразита и выкорчевать его корни. Маловероятно, что тебе удастся уничтожить лиану, не сломав нескольких ветвей дере­ва. Обычно я могу сдерживать в себе суицидальные настрое­ния, но все кончилось, как я и говорил работникам больницы: отказ обратить внимание на психические жалобы пациента может превратить такое сравнительно незначительное собы­тие, как вывих плеча, в смертельное заболевание. Если кто-то говорит, что страдает, работники травматологического отделе­ния должны реагировать соответственно. Из-за консерватиз­ма врачей, подобных тем, которых я встретил в этом отделе­нии, воспринимающих как слабость характера нетерпимость к острейшей физической и душевной боли, люди в нашей стра­не совершают самоубийства.

На следующей неделе я снова распался. Во время предыду­щих приступов я часто плакал, но так, как теперь, — никогда. Я плакал непрерывно, сделавшись похожим на сталактит. Сле­зы лились беспрестанно, и кожа у меня на щеках начала трес­каться. Самые простые вещи требовали колоссальных усилий. Помню, я расплакался от того, что у меня в ванной смылился кусок мыла. Я плакал от того, что на клавиатуре компьютера на секунду запала клавиша. Все было для меня убийственно трудным. Например, желание взять телефонную трубку требо­вало усилий, сопоставимых с необходимостью отжать двухсот­килограммовую штангу лежа. Необходимость натягивать два носка, а не один, а потом еще две туфли, так меня подавляла, что хотелось забраться обратно в постель. Хотя острых присту­пов тревожности, какими отличались предыдущие эпизоды, на этот раз не было, меня стала охватывать паранойя: каждый раз, когда моя собака выходила из комнаты, я боялся, что она по­теряла ко мне всякий интерес.

Во время этого срыва был еще один дополнительный кош­мар. Два предыдущих эпизода случились, пока я еще не сидел на лекарствах. После второго я смирился с тем, что должен буду, если хочу избежать новых срывов, принимать лекарства посто­янно: платя значительную душевную цену, я четыре года при­нимал их каждый день. И вот, несмотря на эффексор, буспар и веллбутрин (\Уе11Ьи1хіп), произошел полный обвал. Что бы это значило? Работая над этой книгой, я встречал людей, у кото­рых случался приступ или два, потом они садились на лекар­ства и приходили в себя. Я встречал также людей, которые жили год на одном препарате, потом сваливались, принимали не­сколько месяцев другой, — людей, которым не дано оконча­тельно отправить депрессию в прошлое. Я считал, что принад­лежу к первой категории, а оказалось, что ко второй. Я видел людей, в чьей жизни душевное здоровье появлялось лишь эпи­зодами. Было вполне возможно, что я изжил свою способность получать облегчение от эффексора, — случается, что люди пе­рестают реагировать на лекарства. Если так, то я вступал в ужас­ный мир. В мыслях я видел, как сижу год на одном препарате, потом еще год — на другом, пока не использую все имеющиеся варианты.

Но на время депрессивного срыва существуют отработан­ные процедуры. Я уже знаю, каким врачам звонить и что гово­рить. Я знаю, когда наступает время прятать бритвенные лез­вия и настойчиво продолжать выводить собаку. Я обзвонил всех и сказал, что у меня депрессия. Двое моих знакомых, не­давно поженившихся, переехали ко мне и жили со мной два месяца, поддерживая меня в трудные дневные периоды, про­говаривая со мной мои страхи и тревоги, рассказывая сказки, следя, чтобы я ел, умеряя мое чувство одиночества, — они сде­лались мне самыми близкими друзьями на всю жизнь. Приле­тел из Калифорнии мой брат; он явился у моего порога, когда я был на самом дне. Мой отец перешел на повышенную боевую готовность. Вот чему я научился и что спасло меня: действо­вать быстро; иметь хорошего врача, чтобы был готов выслу­шать; ясно видеть все закономерности своей болезни; упоря­дочить сон и питание, какой бы ненавистной ни была задача; немедленно удалить все стрессы; делать физические упражне­ния; мобилизовать любовь.

Как только смог, я позвонил своему литературному агенту и сказал, что дела плохи: я приостанавливаю работу над кни­гой и понятия не имею, какой курс примет мое бедствие.

— Притворитесь, что я попал под машину, — сказал я, — и лежу в больнице на растяжках в ожидании рентгеновских снимков. Кто знает, когда я смогу снова писать?

Я принимал ксанакс даже тогда, когда он одурманивал меня и валил с ног, потому что знал: если выпустить на свободу бес­покойство, сидевшее у меня в легких и желудке, оно станет еще сильнее, и тогда мне несдобровать. Я сказал друзьям и родным, что не потерял рассудок, но, безусловно, куда-то спрятал его и не могу найти. Я чувствовал себя как Дрезден во время вой­ны — город, который уничтожают, а у него нет никакой защи­ты от бомб, и он только и может, что обрушиваться, оставляя лишь жалкие остатки золота, блистающего среди руин.

Плача и не обращая внимания на неловкость ситуации, даже в лифте больницы, где находился кабинет моего психо­фармакотерапевта, я пошел спросить, нельзя ли что-нибудь сделать. К моему удивлению, он счел ситуацию совсем не та­кой страшной, какой она казалась мне. Он не собирался сни­мать меня с эффексора: “Он уже давно и хорошо работает, и нет никакого резона его бросать”. Он предложил мне зипрексу (2ургеха) — антипсихотическое средство, имеющее к тому же седативное воздействие. Он увеличил дозу эффексора, потому что, по его словам, никогда не следует исключать препарат, ко­торый тебе помогает, разве что в силу абсолютной необходимо­сти. Эффексор помог мне однажды и, может быть, поможет снова? Он снизил дозу веллбутрина, потому что он возбуждает, а мне при моем сильном беспокойстве надо быть менее актив­ным. От буспара мы отказались. Психофармакотерапевт что-то прибавлял, что-то вычитал, выяснял мои реакции и выслуши­вал мои показания, составляя некий “истинный” вариант меня — может быть, такой же, как раньше, может быть, немно­го другой. У меня к этому времени уже был богатый опыт — практический и теоретический — с препаратами, которые я принимал (хотя всегда избегал информации о побочных эф­фектах, пока не пройдет некоторое время от начала приема: знание побочных эффектов более или менее гарантирует, что они появятся). Тем не менее это была сложная наука запахов, вкусов, смесей. Мой врач помог мне выжить в этих экспери­ментах: он был поборник идеи связи времен и все успокаивал меня, уверяя, что будущее окажется по меньшей мере равным прошлому.

На второй день первой дозы зипрексы я должен был читать лекцию о Вирджинии Вулф. Я люблю Вирджинию Вулф, и чи­тать лекцию о ней с выдержками из ее произведений было для меня подобно чтению лекции о шоколаде с поглощением его в качестве примеров. Занятие проходило в доме моих друзей и предназначалось для неформального собрания пятидесяти человек их сотрудников. Это было нечто вроде благотвори­тельной акции в пользу некоего дела, которое я считал стбя- щим. При обычных обстоятельствах это было бы большое удо­вольствие с малыми усилиями, к тому же дававшее шанс “выс­ветиться” на публике — под настроение мне нравится делать подобные вещи. Можно было ожидать, что это лишь усугубит мои проблемы, но я пребывал в таком состоянии, что лекция не могла ни помочь, ни помешать; даже просто бодрствовать было тяжело и било по нервам, а ухудшить положение не мог­ло уже ничто. Поэтому я пришел в назначенное время и даже вежливо побеседовал с людьми за коктейлем. Потом я встал со своими заготовками и, чувствуя себя до жути спокойным, как если бы просто высказывал ни к чему не обязывающие мысли за обеденным столом, со странным ощущением отсутствия в собственном теле наблюдал со стороны, как читаю вполне связную лекцию о Вирджинии Вулф по памяти и по написан­ному тексту.

После лекции с группой друзей и организаторов мероприя­тия мы пошли в ресторан неподалеку. Присутствовавшие яв­ляли многообразие типов, требовавшее некоторых усилий для соблюдения учтивости, что в обычных обстоятельствах было бы даже забавно. Теперь же мне казалось, что воздух вокруг меня странно густеет, как густеет, высыхая, клей, так что голо­са как бы пробивались сквозь воздушную твердь, проделывая в ней трещины и пробоины, и из-за этого треска было трудно услышать, что мне говорят. Даже поднести вилку ко рту было подвигом. Я заказал семгу, и вдруг осознал, что мое необычное состояние стало заметным. Я слегка помертвел, но что делать, не знал. В таких ситуациях чувствуешь себя ужасно неловко, независимо от того, сколько твоих знакомых принимали про- зак и насколько спокойно люди вроде бы воспринимают деп­рессию. Все сидевшие за столом знали, что я пишу об этом книгу, а многие из них читали мои статьи. Но все это было не важно. Пробираясь через ужин, я бормотал и извинялся, как дипломат времен “холодной войны”. Я мог бы сказать: “Про­шу простить, если я немного не в фокусе, но, понимаете, у меня сейчас очередной раунд депрессии”, но тогда все сочли бы своим долгом расспрашивать о конкретных симптомах и пытаться меня подбодрить, а эти подбадривания только усугу­били бы депрессию. Или, например, так: “Боюсь, я не вполне воспринимаю, что вы говорите, потому что принимаю по пять миллиграммов ксанакса каждый день, хотя, конечно, зависи­мости у меня нет... кроме того, я только что начал принимать новое антипсихотическое лекарство, у которого, кажется, сильное седативное воздействие. Как ваш салат?” С другой стороны, у меня было чувство, что если я буду продолжать мол­чать, все заметят, что со мной не все в порядке.

Потом воздух сделался таким твердым и ломким, что слова добирались до меня в виде отрывистых шумов, и мне не впол­не удавалось нанизать их одно на другое. У вас бывали, навер­ное, случаи, когда вы сидите на лекции и вдруг понимаете, что приходится напрягать внимание, чтобы следовать за смыслом, но ваши мысли немного отвлекаются, и вот, вы, вернувшись, не вполне улавливаете, о чем речь. Логика нарушилась. Так было и со мной, но это касалось каждого отдельного предло­жения. Я чувствовал, как логика уходит у меня из-под ног. Кто- то сказал о Китае, но я не очень понял, что именно. Мне пока­залось, что кто-то упомянул слоновую кость, но был ли это тот же, кто говорил о Китае, я не знал, хотя помнил, что китайцы делают вещи из слоновой кости. Кто-то спрашивал меня о ры­бе — может быть, о моей рыбе? Заказал ли я рыбу? Или — люблю ли я рыбалку? Или что-нибудь о китайской рыбе? Я слышал, как кто-то повторил вопрос (я узнал структуру предложения по предыдущему разу), а затем почувствовал, как мои глаза закрылись, и тихо подумал — невежливо спать, ког­да тебя уже даже переспрашивают. Надо проснуться. Я оторвал подбородок от груди и улыбнулся с видом “а, что вы сказали?” На меня смотрели озадаченные лица.

— У вас все в порядке? — снова спросил кто-то.

— Скорее всего, нет, — отвечал я, и двое моих друзей, присут­ствовавшие на ужине, взяли меня под руки и вывели на улицу.

— Прошу прощения, — повторял я, смутно осознавая, что заставил всех оставшихся за столом полагать, что я, видимо, накачался наркотиками, жалея, что не сказал просто, что у меня депрессия и я слишком напичкан лекарствами и не уве­рен, сумею ли нормально продержаться весь вечер. “Прошу прощения”, — а все вокруг повторяли, что извиняться не за что. Мои друзья-спасители доставили меня домой и положили в постель. Я вынул контактные линзы и постарался несколько минут просто поболтать, чтобы снова ощутить себя собою.

— Ну, как дела, — спросил я друга, и когда он начал мне от­вечать, то сделался каким-то расплывчатым, как Чеширский Кот, и я отключился и погрузился в нездешний сон, и мне при­снилась великая война. Боже мой, я и забыл об интенсивности депрессии. Она проникает так глубоко, так далеко! Нас опреде­ляет набор норм, находящихся совершенно вне нашего контро­ля. Нормы, по которым я воспитывался и которые установил для себя, весьма высоки по мировым меркам; если я не чувствую себя способным писать книги, значит, со мной что-то не так. Нормы других людей гораздо ниже, третьих — гораздо выше. Если Джордж Буш-младший проснется утром и почувствует, что не может быть лидером свободного мира, значит, с ним что-то не в порядке. А кто-то считает себя в полном порядке, пока в со­стоянии прокормиться и физически выжить. Отключиться на ужине — далеко вне пределов того, что я считаю нормой.

Я проснулся с лучшим самочувствием, чем накануне, хотя очень расстроенный своим бродяжничеством вне собственно­го контроля. Выход из дома по-прежнему казался потрясающе трудной затеей, но я знал, что могу спуститься на нижний этаж (хотя не был уверен, хочу ли я этого). Я сумел отправить не­сколько писем по электронной почте. Я кое-как поговорил по телефону с психофармакотерапевтом, и он посоветовал напо­ловину уменьшить дозу зипрексы и ксанакс тоже снизить. Ког­да в тот день симптомы стали проходить, я этому не поверил. К вечеру я был почти здоров — как рак-отшельник, который перерос одну раковину, оставил ее, голым переполз через весь пляж и нашел себе другую. Хотя впереди маячило еще многое, я был счастлив, зная, что поправляюсь.

Таким был мой третий срыв. Он стал для меня откровением. Тогда как первый и второй длились по шесть недель в острой форме и по восемь месяцев в целом, этот, третий, который я назвал мини-срывом, был острым всего шесть дней и длился в общей сложности около двух месяцев. Мне повезло: я довольно хорошо отреагировал на зипрексу; кроме того, выяснилось, что все исследования, которые я проводил для этой книги, незави­симо от того, какова их ценность для других, оказались очень полезными для меня самого. Много месяцев я пребывал по раз­ным причинам в тоске и испытывал серьезный стресс; я справ­лялся со всем, но это было нелегко. К этому моменту я уже мно­го знал о депрессии и немедленно распознал критическую точ­ку перехода. Я нашел психофармакотерапевта, оказавшегося настоящим мастером составления лекарственных коктейлей. Уверен, что если бы я начал принимать препараты перед тем, как мой первый срыв смел меня на самое дно пропасти, то был бы способен поставить свою первую депрессию на колени, не дав ей выйти из-под контроля, и вообще избежал бы следую­щих тяжелых срывов. Если бы я не бросил лекарства, которые помогли мне в первом эпизоде, я мог бы не иметь второго. К то­му времени, когда я уже шел к третьему, я был полон решимос­ти больше не повторять этой дурацкой ошибки.

Выход из душевной болезни требует поддержки. Мы все пе­риодически сталкиваемся с физическими и психологическими травмами, а те из нас, у кого повышенный уровень уязвимости, имеют высокие шансы впасть в рецидив, встретившись с про­блемами. Прожить целую жизнь в относительной свободе воз­можно, и проще всего добиваться этого при помощи тщатель­ного и ответственного подбора лекарственных препаратов, сбалансированного со стабилизирующей, дающей глубокое вй- дение словесной терапией. Большинству людей с тяжелой деп­рессией требуется комбинация лекарств, иногда в нестандарт­ных дозах. Кроме того, им необходимо понимание своего ме­няющегося Я, в чем может помочь специалист. Многие люди, чьи рассказы выглядят болезненно трагическими, обращались во время депрессии за помощью. Но им, часто предлагая еще и неверную дозировку, швыряли какой-нибудь препарат, лишь немного облегчающий симптомы, которые, правильно подо­брав лекарства, можно было бы излечить. Но самые трагичес­кие истории — это истории людей, которые знают, что их лечат плохо, но их медицинские учреждения и страховка не дают им возможность получить что-либо лучшее^[24].

В нашей семье любили рассказывать одну байку — о бед­ном семействе, мудреце и козе. Бедное семейство жило в ни­щете и убожестве, девять человек в одной комнате, недоедали, ходили в лохмотьях — словом, не жизнь, а одно сплошное не- прекращающееся несчастье. Наконец глава семейства отпра­вился к мудрецу и сказал ему: “Великий мудрец, мы так несча­стны, что едва живы: У нас страшный шум и страшная грязь, и все время на людях... это ж умереть можно! У нас никогда не хватает еды, и мы уже начинаем друг друга ненавидеть, это про­сто кошмар. Что нам делать?” Мудрец отвечал: “Вы должны достать козу, и взять ее в дом, и жить с ней месяц. Все ваши проблемы разрешатся”. Глава семейства посмотрел на него в изумлении: “Как! Козу? Жить с козой?” Но мудрец настаи­вал, а поскольку это был всеми уважаемый мудрец, человек его послушался. Жизнь семейства превратилась в ад. Шум стал громче, грязи больше, об уединении нельзя было даже мечтать, есть стало совсем нечего — все сжирала коза, да и одежды тоже ни у кого не осталось, потому что она сжевала и одежду. Ат­мосфера в доме накалялась. По прошествии месяца хозяин дома в ярости вернулся к мудрецу. “Мы прожили месяц в од­ной хижине с козой, — сказал он, — и это было ужасно. Как можно было дать такой нелепый совет?” Мудрец кивнул с важ­ным видом: “А теперь выставьте козу вон, и вы увидите, на­сколько спокойна и возвышенна ваша жизнь”.

Так и с депрессией: если удастся ее вышибить, можно жить в дивном мире с любыми проблемами реального мира — в срав­нении с ней они будут выглядеть пустяком. Я позвонил одному человеку, у которого брал интервью для этой книги, и вежливо осведомился, как у него дела.

— Ну, как, — сказал он, — спина болит, я подвернул ногу, дети на меня обижены, дождь льет как из ведра, кот помер, мне светит банкротство. С другой стороны, психологически я — без симптомов, так что в общем и целом можно сказать, что все великолепно.

Мой третий срыв оказался для меня настоящей “козой”; он грянул в то время, когда я ощущал острое недовольство целым рядом явлений в моей жизни, которые, я понимал это, нераз­решимыми не были. Когда я прорвался, мне захотелось устро­ить небольшой фестиваль и отпраздновать радость моей неуст­роенной жизни. Я был на удивление готов, даже, как ни странно, счастлив, вернуться к этой книге, которую оставлял на два месяца. Но тем не менее это все-таки был депрессивный эпизод, и он случился, когда я принимал лекарства, поэтому с тех пор я никогда не ощущаю полной уверенности в себе. На последних стадиях работы над книгой у меня случались при­ступы страха и чувства одиночества. Они не приводили к раз­рушительным последствиям, но иногда бывало, что, напечатав страницу, я должен был полчаса полежать, чтобы оправиться от собственных слов. Порой я становился плаксив, временами меня одолевала тревога, и я день-другой отлеживался в посте­ли. Эти случаи точно отражают, как трудно об этом писать и как убийственно не уверен я в том, что произойдет в моей жизни дальше; я не чувствую себя свободным, я не свободен.

Мне очень повезло в отношении преодоления побочных эффектов: мой нынешний психофармакотерапевт — специа­лист по их устранению. Лекарства, которые я принимаю, про­извели побочные эффекты сексуального свойства: слегка по­ниженное либидо и всеобщую проблему сильно задержанного оргазма. Несколько лет назад я ввел в свой режим веллбутрин, он, кажется, повысил мне либидо, хотя до прежних стандартов так и не дошло. Мой врач также прописал мне виагру, а потом еще добавил дексафетамин, который должен повышать сексу­альный пыл. По-моему, этот препарат вполне работает, но делает меня раздражительным. Мой организм как бы функцио­нирует по сменам, которые мне не различить: то, что прекрас­но работает сегодня, может начать фокусничать завтра. Зип- рекса сильно успокаивает, и я обычно много сплю, часов по десять в сутки, но в запасе у меня всегда есть ксанакс на слу­чай, если ночью на меня навалятся чувства и я не смогу сомк­нуть глаза.

Обмен рассказами о депрессивных срывах порождает удиви­тельную близость. Более трех лет я почти ежедневно общался с Ло­рой Андерсон. Во время моего последнего депрессивного эпизода она проявила небывалое внимание. Она вошла в мою жизнь из ниоткуда, и у нас возникла странная и внезапная дружба: не про­шло и нескольких месяцев после ее первого письма, а мне уже ка­залось, что я знаю Лору всю жизнь. Хотя мы общаемся в основ­ном по электронной почте, иногда — через письма или открытки, очень редко говорим по телефону и всего один раз виделись лич­но, наши отношения занимают в моей жизни совершенно особое место: они стали привычкой, чуть ли не наркотической зависи­мостью. Наша связь напоминала по форме любовный роман: в ней было открытие друг друга, экстаз, охлаждение, возрождение, при­вычность, глубина. Временами Лоры бывало чересчур много или она появлялась слишком часто, и в начале нашей дружбы я порой бунтовал против нее или пытался сократить контакты между нами. Но вскоре я начал чувствовать, что в тот редкий день, когда от Лоры ничего не было, я будто оставался без обеда или ночного сна. Хотя Лора Андерсон страдает биполярным расстройством, ее маниа­кальные фазы гораздо слабее выражены, чем депрессивные, и легче под даются лечению — это состояние все чаще называют биполяр­ным аффективным расстройством с преобладанием депрессивных фаз. Она из того большого числа людей, которых депрессия — не­зависимо от того, насколько тщательно регулируются лекарства, терапия и поведение, — поджидает всегда: в некоторые дни она от нее свободна, а в некоторые — нет, и она ничего не может сделать, чтобы держать ее в узде.

Свое первое письмо, полное надежды, она послала мне в январе 1998 года. Она прочла мою журнальную статью о деп­рессии и почувствовала, что мы друг друга знаем. Она дала мне свой домашний телефон и велела звонить в любое время суток, когда захочу. Кроме того, она приложила список музыкальных альбомов, которые помогли ей пройти через трудное время, и книгу, которая должна была мне понравиться. Она находи­лась в Остине, штат Техас, где жил ее любимый мужчина, но пребывала там в некоторой изоляции и скучала. Она была слишком депрессивна, чтобы работать, хотя имела опыт рабо­ты в правительственных службах и надеялась получить место в техасской администрации. Она сообщила мне, что принима­ла прозак, паксил, золофт, веллбутрин, клонопин, буспар, се­дуксен, литий, ативан (Ativan) и “конечно, ксанакс”, а теперь сидит на нескольких из них плюс депакот и амбьен (Ambien). У нее сейчас трудности с лечащим психиатром, “итак, вы уга­дали: к врачу номер сорок девять марш!” Что-то в ее письме меня привлекло, и я ответил так тепло, как мог.

Следующее письмо пришло в феврале. “Депакот не оправ­дывает себя, — писала она. — Меня угнетает потеря памяти, и трясущиеся руки, и заикание, и отсутствие зажигалки после того, как понадобилось сорок минут, чтобы собрать в одном месте сигареты и пепельницу. Меня угнетает, что эти болезни во многих случаях так бессовестно мулътиполярны: лучше бы Леви-Стросс никогда не привлекал нашего внимания к бинар­ной оппозиции. Бинокль — это максимум, на что я готова с этой приставкой. Я убеждена, что у черного цвета есть сорок оттен­ков, и мне не хочется смотреть на это в линейной шкале: я вижу это, скорее, как круг или цикл, где колесо вертится слишком быстро и желание умереть может проникнуть между любой па­рой спиц. На этой неделе я подумывала лечь в больницу, но бывала там уже не раз и знаю, что мне не позволят иметь сте­реосистему (хотя бы даже с наушниками) и ножницы, чтобы сделать открытки к Валентинову дню... что я буду скучать по моим собакам... что будет ужасно остаться без Питера — это мой мужчина, я буду страшно скучать по нему... он меня лю­бит, несмотря на рвоту, и гнев, и беспокойство, и отсутствие секса... и что мне придется спать в коридоре рядом с постом медсестер или взаперти под суицидальным надзором и так да­лее — нет уж, благодарю покорно. Я вполне доверяю таблет­кам, с их помощью я стану “экваториальной” — между двумя полюсами — и буду в порядке”.

Весной ее настроение улучшилось. В мае Лора заберемене­ла и пришла в радостное возбуждение от перспективы родить. Однако неожиданно она узнала, что депакот связывают со spina bifida^[25] и неправильным развитием мозга, попыталась его бросить, тревожилась, что не сделала этого вовремя, начала те­рять стабильность и вскоре написала: “Итак, я сижу в тоскли­вом ступоре после аборта. Надо полагать, снова садиться на лекарства — единственно возможный для меня выход. Я стара­юсь не злиться и не возмущаться, но порой все это выглядит такой несправедливостью! У нас в Остине ветрено, огромное голубое небо, а я сижу и думаю — почему, почему во мне такая пустота? Понимаете? Что угодно — даже нормальная реакция на мерзкое происшествие — вгоняет меня в приступ беспокой­ства о возможной грядущей депрессии. Впрочем, сейчас я пре­бываю в бесцветном, раздражительном седуксеновом тумане: голова болит и сильная усталость от слез”.

Спустя десять дней она писала: “Я стабилизировалась — может быть, на более низком уровне, чем хотелось бы, но не на таком, чтобы беспокоиться. Я сменила врачей и лекарства, принимаю вместо депакота тегретол (Tegretol) и немного зип- рексы до кучи, чтобы усилить действие тегретол а. Зипрекса не на шутку меня давит. Физические побочные эффекты душев­ной болезни — это прямо какое-то надругательство! Думаю, усвоив всю эту дрянь, что мне давали, я могу сдать экзамен по “высшей депрессии”. Тем не менее у меня эта странная амне­зия: когда час становится честными шестьюдесятью минутами, уже невозможно вспомнить, насколько страшна депрессия — время, когда перебиваешься с одной бесконечной минуты на другую. Я совершенно вымотана своими попытками выяснить, кто я, когда я — “в порядке”, что для меня нормально и прием­лемо”.

Еще через несколько дней: “Осознание своей слабости ме­шает раскрывать в общении всю глубину своей индивидуаль­ности — в результате большинство тех, с кем я подружилась за последние восемь-девять лет, стали шапочными знакомыми. От этого растет чувство одиночества, и вообще чувствуешь себя глупо. Вот, например, позвонила очень близкой (и требова­тельной) подруге в Западную Вирджинию, а ей подавай объяс­нение, почему я не приехала навестить ее и ее новорожденно­го. Что сказать? Что я бы с радостью, но была все это время занята тем, что старалась не попасть в психушку? Это так уни­зительно, что делает из тебя полного идиота. Если бы я была уверена, что меня не поймают, я бы с удовольствием врала: придумала бы какой-нибудь приемлемый рак, который прихо­дит и уходит, — чтобы люди понимали, чтобы это их не пугало и не отталкивало”.

Лора постоянно на привязи; каждая составляющая ее жиз­ни определена обстоятельствами болезни. “Например, любов­ные связи: мне подходит только такой мужчина, который спо­собен позаботиться о себе сам, потому что у меня забота о себе отнимает очень много энергии и я не могу отвечать за каждую маленькую обиду, которую он может ощутить. Вот так пони­мать любовь — это ли не кошмар? Держаться на уровне в про­фессиональной деятельности тоже трудно — устраиваешься на работу, а потом вскоре уходишь, и возникают долгие проме­жутки. Кому охота слушать о твоих надеждах на новый препа­рат? Как можно ждать понимания? До того как я сама заболела, у меня был очень близкий депрессивный друг. Я выслушивала все, что он рассказывал, будто мы говорили на одном и том же языке, но позже поняла: депрессия говорит или учит тебя на совершенно другом языке”.

Последовавшие за этим месяцы Лора, похоже, провела в борьбе с чем-то, как она чувствовала, ожидавшим своего вы­хода на сцену. Тем временем мы с нею познакомились ближе. Я узнал, что в подростковом возрасте она подвергалась сексу­альным издевательствам, а в двадцать лет ее изнасиловали; все эти переживания оставили свои следы. В двадцать шесть лет она вышла замуж, и уже на следующий год случилась ее первая депрессия. Муж, судя по всему, справляться с этим не мог, а она спасалась тем, что слишком много пила. Осенью Лора сдела­лась слегка маниакальной и обратилась к врачу; тот сказал, что у нее просто сдают нервы, и прописал седуксен. “Мания охва­тывала мой разум, но тело было заторможено”, — рассказала она потом. На рождественском вечере, который они с мужем устраивали в следующем месяце, она взбесилась и швырнула в него паштетом из форели, после чего поднялась в спальню и проглотила весь остававшийся у нее седуксен. Он отвез ее в отделение “Скорой помощи” и сказал его работникам, что не может с нею справиться. Ее поместили в психиатрическое отделение и продержали все Рождество. Когда она вернулась домой, накачанная лекарствами, с браком было покончено. “Мы кое-как прожили еще год, но в следующее Рождество от­правились в Париж, и я посмотрела на него за ужином и поду­мала: “Мне сейчас ничуть не лучше, чем год назад в больни­це”. Она от него ушла; довольно скоро встретила другого человека и переехала в Остин, чтобы быть с ним. Депрессия после этого повторялась регулярно, по меньшей мере раз в год.

В сентябре 1998 года Лора написала мне о кратком присту­пе “этой кошмарной, томящей душу тревоги”. В середине ок­тября она начала погружаться в депрессию и понимала это. “Я пока еще не в полноценной депрессии, но понемногу за­медляюсь; я имею в виду, что мне все чаще приходится сосре­доточиваться на каждом действии, на самых разных уровнях. Я пока еще не полностью в депрессии, но точно иду на спад”.

Она начала принимать веллбутрин. “Как отвратительно это чувство удаленности от всего”, — жаловалась Лора. Скоро она уже проводила целые дни в постели. Лекарства снова пере­стали работать. Она отрезала себя от всех посторонних и со­средоточилась на собаках. “Когда нормальные желания — по­требности в смехе, сексе, пище — подавлены депрессией, единственные доступные мне возвышенные моменты достав­ляют мои собаки”.

В начале ноября она заявляла: “Я теперь только принимаю ванны, потому что под душем вода так колотит по мне, что я этого не могу выносить, сейчас мне это кажется слишком же­стоким началом дня. Водить машину тоже слишком сложно. А также ходить за покупками, пользоваться банкоматом — да что угодно...”. Чтобы отвлечься, она взяла напрокат фильм “Волшебник из страны Оз”, но “грустные эпизоды заставляли меня плакать”. У нее пропал аппетит. “Сегодня я попробовала тунца, но меня от него стошнило, так что я поела немного при­готовленного для собак риса”. Даже визит к врачу, жаловалась она, дается с трудом. “Мне тяжело честно рассказывать ему о своем самочувствии, потому что не хочется его подводить”.

Мы поддерживали ежедневную переписку. Когда я спросил Лору, не трудно ли ей писать, она ответила: “Проявить внима­ние к другим — самый простой способ привлечь внимание к себе. Кроме того, это самый простой способ ставить себя в должную перспективу. Мне необходимо делиться своей “само- одержимостью”. Я так остро осознаю ее присутствие в своей жизни, что вздрагиваю каждый раз, когда нажимаю на клави­шу “я” (ой! больно!). До сих пор весь мой день составляли по­пытки ЗАСТАВИТЬ себя делать самые мельчайшие вещи и ре­ально оценить серьезность ситуации — действительно ли я в депрессии? Или просто ленива? Мое беспокойство — не от чрезмерного ли оно количества кофе или антидепрессантов? От самого этого процесса самооценки я начинаю плакать. Всех смущает, что они не могут помочь ничем, кроме как только присутствием. Мне нужна электронная почта, чтобы сохранять рассудок! Восклицательные знаки — маленькие лгуны”.

На той же неделе: “Десять часов утра, а уже сама мысль о сегодняшнем дне меня захлестывает. Я стараюсь, стараюсь! Я хожу по кромке слез, и твержу себе “это ничего, это ничего”, и делаю глубокие вдохи. Моя задача — выстоять между само­анализом и самоуничтожением. У меня чувство, что я высасы­ваю из людей соки, в том числе и из вас. Сколько можно про­сить, не давая ничего взамен? Впрочем, мне кажется, если я надену что-нибудь красивое, и зачешу волосы назад, и возьму с собой собак, мне хватит уверенности в себе, чтобы дойти до магазина и купить апельсинового сока”.

Перед Днем благодарения Лора написала: “Я просматрива­ла старые фотографии — как будто это снимки чьей-то чужой жизни. Лекарства — дорогая цена”. Но скоро она, по крайней мере, начала вставать: “Сегодня было несколько хороших мо­ментов, — писала она в конце месяца, — побольше таких, умо­ляю вас, кто уж там распределяет порции. Я ходила среди лю­дей и не стыдилась”. На следующий день стало немного хуже: “Я уже чувствовала себя лучше и надеялась, что это начало чу­десного выздоровления, а сегодня сильное беспокойство, как бы не упасть обратно, — знаете, когда сосет под ложечкой. Но какая-то надежда все же остается, и от этого легче”. Назавтра еще хуже: “Настроение по-прежнему мрачное. Ужас поутру и унизительная беспомощность ближе к вечеру”. Она описала прогулку в парке с Питером: “Он купил брошюру с названия­ми всех растений. Об одном дереве говорилось: “ВСЕ ЧАСТИ СМЕРТЕЛЬНО ЯДОВИТЫ”. Я подумала — найти это дерево, сжевать листик-другой, свернуться калачиком под скалой и уплыть. Я скучаю по той Лоре, которая сейчас с наслаждени­ем надела бы купальник, и валялась бы на солнце, и смотрела в это синее, синее небо! Злая фея украла ее и подменила неснос­ной девчонкой! Депрессия отнимает у меня все, что мне в себе по-настоящему, реально нравится (хотя этого и так не очень много). Чувствовать себя беспомощной и полной отчаяния — просто замедленная форма смерти, но я стараюсь пробираться через эти чудовищные преграды”.

Через неделю Лоре стало явно лучше. А потом она вдруг взорвалась в супермаркете, когда кассир начал пробивать по­купки человека, стоявшего в очереди позади нее. В совершенно нехарактерном для себя порыве гнева она закричала: “Господи, помилуй! Это что, магазин с обслуживанием или гребаная те­лежка с хот-догами?” — и демонстративно ушла без покупок. “Это словно лазить по отвесным скалам. Я так устала думать об этом, говорить об этом”. Когда ее друг сказал, что любит ее, она разрыдалась. Наутро ей полегчало; она два раза поела, ку­пила себе пару носков. Она вышла в парк и вдруг почувствова­ла порыв покачаться на качелях. “После всей прошедшей неде­ли, когда надо мной грозно нависала перспектива рухнуть об­ратно, было так здорово покачаться на качелях! Удивительное чувство: легкое ощущение быстроты под ложечкой, как в ма­шине, когда проходишь вершину холма вот на такой скорости. Хорошо делать что-то простое; я немного почувствовала себя самой собой, вернулось ощущение света, ума, сообразительно­сти. Я не стану питать надежду на то, что мне выдастся много такого времени, но само это чувство отсутствия абстрактных тревог, невыразимой тяжести и тоски — само это чувство было такое насыщенное, реальное, прекрасное, что мне хоть на это короткое время не хотелось плакать. Я знаю, что все прочие чувства вернутся, но сегодня, думается, я получила передышку, подаренную Богом и качелями, напоминание, что надо хранить надежду и терпение — предвестие грядущих благ”. В декабре у нее случилась болезненная реакция на литий — кожа стала не­выносимо сухой. Она снизила дозировку и добавила нейрон- тин (№игопйп). Казалось, что это работает. “Смещение к цен­тру, некоему центру под названием Я — как это хорошо, как ре­ально”, — написала она.

В октябре мы наконец встретились. Лора приехала к мате­ри в Уотерфорд, штат Вирджиния, красивый старинный город близ Вашингтона, где проходило ее детство. Она мне к тому времени так полюбилась, что трудно было поверить, что мы никогда не встречались. Я приехал на поезде, и она пришла встретить меня на станции, приведя с собой приятеля Уолта, которого я тоже видел впервые. Она была стройна, белокура и очень красива. Но время, проведенное в семье, пробудило слишком много воспоминаний, и Лоре стало нехорошо. Она была отчаянно беспокойна, так беспокойна, что даже говорить могла с трудом. Хриплым шепотом она извинилась за свое со­стояние. Каждое движение совершенно явно давалось ей с ог­ромным усилием. Она сказала, что всю неделю ей становилось хуже. Я спросил, не нагружаю ли ее своим присутствием еще больше, и она заверила меня, что все в порядке. Мы зашли по­обедать, Лора заказала мидии. Есть их она не могла: ее руки дрожали, и, открыв несколько раковин, она вся забрызгалась соусом, в котором их подавали. Справляться одновременно с мидиями и разговором у нее не получалось, так что мы болтали с Уолтом. Он описывал ее постепенный спуск на протяжении недели, и Лора издавала короткие звуки в знак согласия. Те­перь она оставила попытки справиться с мидиями и направила все внимание на бокал белого вина. Я был не на шутку потря­сен; она меня предупредила, что дела плохи, но к этой ее ауре опустошенности я оказался не готов.

Мы забросили Уолта домой, и потом я вел Лорину машину, потому что она была для этого слишком слаба. Когда мы при­ехали к ней, ее мать уже тревожилась. Мы с Лорой разговари­вали, и наш разговор то и дело терял связность: она говорила будто издалека. И вдруг, показывая мне фотографии, она заст­ряла. Ничего подобного я никогда прежде не видел и вообра­зить не мог. Она называла мне людей на фотографиях, и вдруг начала повторяться.

— Это Джералдина, — сказала она, вздрогнула, и начала сначала: — Это Джералдина, — и снова, — это Джералдина, — и каждый раз все больше растягивала слоги. Ее лицо застыло, она с трудом двигала губами. Я позвал ее мать и брата Майкла. Майкл положил ей руки на плечи и сказал:

— Все хорошо, Лора, все хорошо.

Мы отвели ее наверх; она все повторяла “Джералдина”. Мать переодела ее, сняв заляпанную мидиями одежду, уложи­ла в постель и села рядом, гладя ей руки. Наша встреча вышла совсем не такой, как я ожидал.

Оказалось, какие-то из ее лекарств плохо совместились друг с другом, что и вызвало ухудшение; на самом деле, это было причиной и странной неподвижности, и потери речи, и чрезвычайного состояния тревоги. К концу дня самое плохое было позади, но “все краски вытекли из моей души, исчезла та Я, которую я любила; я стала пустой скорлупкой себя”. Скоро ей назначили новый режим. До самого Рождества она не чув­ствовала себя самой собою; а в марте 2000 года, когда пошло на поправку, снова случился такой же приступ. “Это так страш­но, — писала она мне, — и так унизительно... Жалкое состоя­ние, когда самая лучшая новость — что ты не бьешься в кон­вульсиях”. Шесть месяцев спустя — снова приступ. “Я больше не могу подбирать осколки своей жизни, — сказала она мне. — Я так боюсь этих состояний, что впадаю в болезненное беспо­койство. Сегодня выехала из дома на работу, и в машине меня вырвало прямо на одежду. Пришлось возвращаться и переоде­ваться; я опоздала на работу и сказала им, что у меня случают­ся приступы, и мне сделали выговор. Врач хочет, чтобы я при­нимала седуксен, а я от него теряю сознание. Вот такая у меня теперь жизнь. И всегда будет такая, с этими кошмарными по­гружениями в ад, со страшными воспоминаниями. Могу ли я вынести такую жизнь?”

А я могу вынести свою жизнь? Может ли любой из нас вы­нести свою жизнь с ее трудностями? В итоге большинство из нас все-таки выносят и мы шагаем вперед. Голоса из прошло­го возвращаются к нам как голоса умерших, чтобы вместе по­сетовать на непостоянство и ушедшие годы. Когда мне груст­но, я многое вспоминаю слишком ясно: маму — это всегда, каким я был, когда мы сидели на кухне и разговаривали — с моих пяти лет и до ее смерти, когда мне было двадцать семь; как бабушкин кактус цвел каждый год, пока она не умерла в мои двадцать пять; поездку в Париж в середине 80-х с мами­ной подругой Сэнди, которая хотела подарить свою зеленую соломенную шляпу Жанне д’Арк, а два года спустя умерла; мо­его двоюродного дедушку Дона и бабушку Бетти, и шоколад­ные конфеты в верхнем ящике их комода; отцовых двоюрод­ных Хелен и Алана, тетю Дороти и всех других, кого уже нет. Я постоянно слышу голоса умерших. Ночами все эти люди и мои собственные былые Я приходят ко мне, и, когда я просы­паюсь и соображаю, что они в ином мире, меня охватывает ка­кое-то странное отчаяние, нечто большее, чем обычная тоска, и очень родственное, на мгновение, муке депрессии. Однако если мне не хватает их и того прошлого, которое они выстрои­ли для меня и вместе со мной, то путь к их отсутствующей любви пролегает, я знаю, в умении выстоять в жизни. Депрес­сия ли это, когда я думаю, что хорошо бы отправиться туда, где они, и бросить это неистовое цепляние за жизнь? Или это просто часть жизни — продолжать жить, невзирая на все то, чего мы не можем вынести?

Для меня факт существования прошлого и реальность прохож­дения времени невероятно трудны. Мой дом полон книг, которые я не могу читать, музыкальных записей, которые я не могу слу­шать, и фотографий, на которые не могу смотреть, потому что они вызывают слишком сильные ассоциации с прошлым. Встречая друзей из колледжа, я стараюсь не слишком много говорить о го­дах учебы, потому что я был там счастлив — не обязательно счас­тливее, чем сейчас, но другим счастьем, конкретным и характер­ным именно для того настроя души, таким, какое никогда не вернется. Те дни блеска юности съедают меня. Я вечно бьюсь го­ловой о стенку былых радостей, а с былыми радостями мне гораз­до труднее ужиться, чем с былыми печалями. Подумать об ужасных временах, которые прошли, — да, я знаю, что посттравматичес­кий стресс есть острое заболевание, но для меня травмы прошло­го милостиво далеки. А вот радости прошлого — со мной. Память о добрых временах и жизни с людьми, которых нет в живых или которые уже не те, какими были, — вот где ныне мое тяжелейшее страдание. Не заставляйте меня вспоминать, твержу я осколкам былых радостей. Депрессия с таким же успехом может быть след­ствием избытка прежней радости, как и прежних кошмаров: та­кая вещь, как “пострадостный” стресс, тоже существует. Самая тя­желая депрессия содержится в настоящем моменте, не способном избежать прошлого, которое он идеализирует или оплакивает.